Восторг и горечь (сборник)

Пригласил меня в гости, дал адрес – недалеко от Пицунды. А так как я не зацикливался на семинаре, то решил съездить к нему. К тому же в те времена в Барнауле не было лука, а жена сказала: без лука не приезжай. Думаю, если что, хотя бы луку куплю.

Лохматый человек не обманул. Со всей его семьёй посидели. Меня они снабдили луком и десятилитровым пластмассовым бочонком с вином («изабеллой»). Приехал в Пицунду уже потемну, а поутру выхожу из комнаты – сидит в палисаднике одинокий-одинокий человек, совсем одинокий. Смотрю и поверить не могу – Конецкий, он ли?! Подхожу.

– Здравствуйте, Виктор Викторович!

– Ну здравствуй.

Стало быть, он. Говорю, я такой-то, из Барнаула, просил у вас рекомендацию. Он хмуро так ответил – не помню, вас таких здесь много.

А он, оказывается, на фуршете по окончании семинара так горячо выступил против всех этих семинаров, семинаристов и писателей-учителей, плодящих графоманов. Но я-то не был на фуршете, добывал лук. И меня задело – вас таких здесь много. Говорю, но вы же написали мне в письме, что отдали мои книги полякам на момент перевода.

– А, так ты за гонораром пришёл?!

Поодаль от него сел на лавку, сижу, сказать нечего. Сижу, а в мозгах одна мысль – надо уходить, ещё подумает, что действительно жду гонорара. А он взглянул на меня и словно мысль прочитал, со злым ехидством подытожил:

– Сидишь, ждёшь?!

– Да ничего я не жду, – встал и пошёл к себе.

Он остановил – слушай, старик, у тебя не найдётся опохмелиться?

К моей комнате подошло ещё человек пять. Что-то как бы по воздуху передалось. Так, гуськом, друг за другом, и вошли в мою комнату. И такой хороший разговор получился о писательстве, о предназначении писателя, о человечности.

Где-то в обед за мной провожающий прибежал, сообщил, что руководитель нашего семинара Виктор Андреевич Ильин (прекрасный, незаслуженно забытый очеркист) сказал, чтобы немедленно шёл в автобус, на самолёт опаздываем. Я схватил что мог, а на мешок с луком рук не хватило. Виктор Викторович вскинул мешок себе на плечи, и мы побежали к автобусу.

Автобус фешенебельный, с затемнёнными окнами, как витрина роскошного магазина. А мы с какими-то сумками, мешками. Все расступились – Виктор Викторович Конецкий, живой классик. А он прошёл в автобус и, по-моему, кого-то нарочно мешком зацепил. Мы обнялись, больше для окружающих, он вышел из автобуса, и сразу дверь захлопнулась – поехали. Поехали, и тут Виктор Андреевич Ильин со свойственным ему добрым юмором заметил:

– Ну, знаете, Виктор Трифонович (он с первого дня семинара и потом всегда называл меня по имени-отчеству), я ждал от вас всего чего угодно, но чтобы классик помогал вам внести в автобус мешок с луком, – такого нет, не ожидал.

Разрядил обстановку.

А потом, уже много лет спустя, я послал Виктору Викторовичу свой рассказ, опубликованный в журнале «Слово» (к сожалению, это было время какого-то склочного размежевания писателей на «своих» и «чужих»), и он позвонил мне по мобильнику, мобильники тогда только входили в жизнь. Очень удивился, что я в Берлине. Восхищённо сказал: надо же – чудеса. Сообщил, что читать мой рассказ не будет, что он поэтому только и позвонил, чтобы я не обижался и не ждал ответа. И это тоже был жестокий урок того времени.

На следующий день я ему сам позвонил. Мы говорили о другом. Но в молчаливых паузах – прощались. Я сказал, что сразу после Берлина приеду к нему, но он не разрешил.

Проза Виктора Викторовича Конецкого полна сверкающих алмазных россыпей. Он умел говорить о поэзии как о замечательном путешествии, а о путешествии – как о замечательной поэзии. Он любил Виктора Петровича Астафьева и Василия Владимировича Быкова, которому в разговоре со мной всегда передавал привет.