Вот и вся любовь

смотреть. Я и выключила. Ну, чем я не Надежда Игоревна? А однажды я прямо–таки скопировала ее (Надежду Игоревну), когда герои какого–то очередного то ли мексиканского, то ли турецкого сериала — в общем, чукотского — начали целоваться, я побрела–пошкандыбала к плите, налила чаю — все еще целуются, т. е. жуют друг друга. Размешала сахар и подняла глаза как раз в тот момент, когда они наконец оторвались друг от друга, и — «о, мерзость!» сказал бы Гамлет — между ними, как вожжа, натянулась тягучая, густая слюна! А сериал–то был ничего себе: хорошие актеры, забавный сюжет, красивые костюмы, новые в каждой сцене. Так я не только навеки выключилась из этого сериала, а точь–в–точь как однажды Н. И., пошла и вылила чай в раковину. Только руки не стала мыть…

23

Случилась беда: по дороге из детского садика Левушку с сыном сбила машина, мальчик отделался ушибом, а Лева был в коме восемь дней, перенес трепанацию черепа. Когда он пришел в себя, сиделки отказывались дежурить, не справляясь с его чудачествами, — с ним и до травмы справлялись не все. Выручали наши: Боря Бегун, Сережка Якушев. Я написала Е. Н., когда все миновало, прошло три месяца, и Лева возмущался, что ему не вставили в череп застежку.

Дорогая Иринка!

Все твои письма я, конечно, получила. Перечитываю. Смеюсь. Улыбаюсь. Задумываюсь. Жалею. Не тебя, конечно, милая моя девочка. Леву. Бедный, бедный Рыжик! И ребенка судьба не пожалела! Это ведь травма на всю жизнь. Даже если физически он оправится, то шрам на душе останется навечно и постоянно будет напоминать о себе. Это ужасное место — возле техникума навсегда запечатлелось в бедной рыжей головенке, как место казни запечатлевается.

Я в последние годы жизни в Перми возненавидела (совершенно стихийно) дорогу в аэропорт, потому что мимо 5‑й медсанчасти, где мне делали операцию. Каждый раз накатывало состояние безотчетного испуга — пугаюсь, вот как Ивашка Бровкин «не умом — поротой задницей пугался».