Вот идет человек

Между тем молитвенные покрывала и тфилин уже сложили и убрали, все сели за большой стол, и в комнату внесли угощение: водку, медовый пирог и блинчики. Раввин велел налить стакан для Шмуэла и сам тоже взял стакан. Оба держали стаканы в левой руке, а правую руку раввин протянул Шмуэлу. Остальные не сводили с них глаз, и тогда раввин сказал: «Пусть Господь поможет тебе, и твой язык станет слушаться тебя, как любого благочестивого человека», – наш брат произнес громко и отчетливо: «Омейн, ребе». Охватившей всех радости и восхищению не было предела, и мы долго еще сидели за общим столом.

Прошли годы. Я к тому времени жил уже в Берлине, а Шмуэл ехал через Гамбург в Америку и по пути заехал ко мне. По-немецки он не мог сказать ни слова. Я спросил его, как такое возможно, ведь дома он говорил на этом языке так хорошо, что люди прозвали его Немцем, на что он ответил, что говорил на «мысловицком диалекте». Много лет спустя я оказался в Америке, а моего брата уже звали Сэм, он был богатым человеком, и у него были уже взрослые дети, рожденные в Америке, такие свободные и очаровательные, какой может быть только американская молодежь. Как и много лет назад, он все еще рассказывал свои истории, а его дети, настоящие американцы, не верили ни единому слову, как не верили в его небылицы и мы, его братья. И они любили его так же, как, что ни говори, любили его мы. Он никогда не был скучным, из всей нашей семьи у него была самая безудержная фантазия, и он сам верил в свои россказни. Его дети говорили со мной об этом совершенно открыто: «Наш отец всегда рассказывает какие-то истории из жизни, но мы знаем, что он все это выдумывает. Но, во-первых, он лучший отец на свете, во-вторых, мы не хотим отказывать ему в его fun[12], ну а в-третьих, нам кажется, что почти все европейцы не очень-то придерживаются правды». Я только-только приехал в Америку из Европы, и мне было немного стыдно за мой старый континент.

17

Отныне отец, мой брат Шабсе и я работали в пекарне Вольфа Бекера. Зарплату получал отец, общую на всех, а отработанных часов никто не считал. Начиналась рабочая неделя в субботу вечером и, с небольшими перерывами на сон, продолжалась до вечера пятницы. В пятницу мы шли в баню, а потом домой спать, суббота была выходным днем, а вечером мы снова шли работать до следующей пятницы.

Я уже разбирался в пекарном деле, как настоящий подмастерье, и подумывал о том, чтобы сбежать из дома. Как раз был большой праздник, и молодые парни, жившие и работавшие в разных городах, вернулись домой. Они возвращались хорошо одетые и рассказывали нам, что везде гораздо лучше, чем в Городенке. Брат моего школьного приятеля Розенкранца приехал из Черновиц, и у него был не только синий костюм в полоску, но и рубашка с высоким стоячим воротничком, пестрый галстук, светло-серая фетровая шляпа и ботинки из гладкой телячьей кожи с круглыми резиновыми набойками на каблуках. В Городенке эти резиновые набойки произвели настоящий фурор: они были красивыми и практичными, а когда снашивались, то можно было за пару геллеров купить новые, и ботинки оставались целыми, а при ходьбе каблуки не издавали ни единого звука. Эти резиновые набойки так меня взволновали, что я вместе со своим школьным приятелем ходил по пятам за его набоечным братом, восхищался им и завидовал ему. Дело было не только в резиновых набойках. Все в нем – как он ходил, как он махал девушкам, его набриолиненный блестящий локон на лбу и неизменно надменная, самодовольная «черновицкая улыбка», которую он тоже привез с собой вместе с серыми перчатками, – не давало покоя не только мне, но и всей Городенке. Праздники закончились, он снова уехал в Черновицы, но память о его набойках осталась. Я прямо-таки видел и слышал их, они нашептывали мне: «Давай же сваливай поскорее, ты тоже сможешь купить себе такие, но только не в Городенке».