Вот как это было

— Зачем же вдвоём? И так на войне достаточно людей гибнет.

— А почему ты себе такую работу, — спрашиваю, — выбрала опасную?

Она опять улыбается.

— Работа как работа, — говорит, — военная работа. Думаешь, танкисту лучше, чем мне? Тоже у него опасная работа. Или лётчик! Или моряк! Подводник, например. Нет, Мишук, когда наша Советская Родина в опасности, стыдно искать работу полегче... Так рассказывать тебе дальше про бомбу?

— Рассказывай, — говорю.

— Про сегодня я тебе расскажу, как мне страшно стало. Вот поставила я сверло, отошла во двор — жду. Сверло само работает, это самый опасный момент, когда оно сверлит. Прождала в укрытии двадцать минут — возвращаюсь. Не работают больше часы — остановились, всё. Принялась донную часть отвинчивать. И это сделала...

Тут мама перестаёт рассказывать и смотрит на меня круглыми глазами. И я вижу по глазам, что ей страшно.

— Наступает, — говорит она, — жуткое молчание...

Берёт меня за руку и сжимает.

У меня от страха даже мурашки по спине побежали.

— Она начала взрываться? — спрашиваю.

— Нет, — отвечает.

— Там фашистский парашютист сидел?

— Да нет же, какие ты глупости болтаешь! Никакой не парашютист, а просто... я поворачиваюсь...

— Привидение?

— Привидений не бывает. Я поворачиваюсь...

— Ну?

— Не нукай. Поворачиваюсь и вижу: прямо против меня сидит крыса. Вот такая! И смотрит. Я как закричу! Как побегу!..

— И всё?

— Всё, — говорит. — Мало тебе страху? Я — одна, и передо мною крыса. Вот такой величины и на меня смотрит.

Ну скажите, пожалуйста, разве не удивительная у меня мама?

Хоть она и мама, но всё-таки девочка. И хоть она героиня, но всё-таки не совсем военная. И генералом, уж наверное, никогда она не будет.

МЫ ПРАЗДНУЕМ ПРАЗДНИК

Накануне праздника — шестого ноября — мама пришла домой постирать и прибрать. И папа пришёл на нас посмотреть. Худой он сделался, чёрный совсем, на себя не похожий. Ноги длинные, руки длинные, лицо длинное, и отовсюду торчат кости. Даже из лица кости торчат.

— Здравствуй, — говорит, — моя дорогая семья. Просто забыл, как вы выглядите. Это, кажется, моя жена Наташа? А это, если не ошибаюсь, мой сын Миша?

Положил наш папа на стол песку кулёчек маленький и четыре печенья — гостинец к празднику, лёг на диван и улыбается.

— Хорошо, — говорит, — в гостях, а дома лучше. На диване лежишь, родной сын на тебя смотрит, жена песенку поёт...

А мама ему в ответ:

— Я ничего не пою.

— Почему? — папа спрашивает.

— Настроение невесёлое.

— Зря, — говорит, — невесёлое. Гитлер только этого и хочет, чтобы настроение наше было невесёлое. Но не выйдет его номер. Давай, Мишка, петь. Помнишь, мы всегда под праздник пели; мама пироги пекла, а мы пели...

И запел.

Я ему помогать стал.

Попели мы немножко.

Потом папа и говорит шёпотом:

— Хватит. Если долго петь, так очень кушать захочется. А кушать нам, дорогой, нечего.

Поцеловал маму, поцеловал меня, попил воды и собрался в свою пожарную команду.

Мама ему на прощание говорит:

— Ты там поосторожнее со своим огнём.

А он ей в ответ:

— А ты со своими бомбами поосторожнее.

И улыбаются друг другу. Но не очень весёлые у них улыбки.

Вот прибрала мама, бельё развесила сушиться и мне велела переодеться во всё праздничное. Переодевался я, переодевался, но только ничего из этого не вышло.

Вырос.

— Вот так номер, — мама говорит.

— Ты уж извини, — говорю, — я не виноват.

Пришлось опять будничные одёжки надевать.

Потом разложила мама на столе праздничные угощения для меня: консервы на блюдечке, печеньев четыре штуки и сахарный песок в вазочке. Всё на скатерти, очень красиво, но только мало. И радио включила, чтобы я слушал.

Вздохнула и говорит:

— Ну, счастливо тебе, мальчик, праздник встретить.

— И тебе, — отвечаю, — счастливо!

Ушла она. Я один остался. Послюнил палец — и в вазочку.

Облизал. Ещё раз — послюнил, облизал. Ну и вкусно! Ещё послюнил.

Вдруг голос как гаркнет:

— Вы что, молодой человек, делаете?

Я и не заметил, как дверь отворилась и вошёл Иван Фёдорович Блинчик — тоже похудевший и бледный. Поздоровались мы, сел он и рассказал, что контуженный. Снаряд разорвался давеча на улице, по которой он шёл. Его и контузило. Не разогнуться ему теперь, как старичок ходит.

— Я, — говорит, — со своим угощением.

И кладёт на стол хлеба кусочек, две конфеты и ещё что-то в баночке.

Я понюхал — столярным клеем пахнет.

— Что, — спрашиваю, — такое? Клей?

— Студень, — говорит, — а не клей. Хорошее кушанье. Горчицу давайте на стол, и будем с вами пановать.

Принялись мы закусывать.

По городу, конечно, стреляют, а мы себе кушаем.

Кушаем и рассуждаем — когда будет наша победа и разное другое.

И вспоминаем, как до войны эскимо продавалось и разные булки и даже пирожные.

— А биточки в сметанном соусе, помните, как кушали? — он меня спрашивает.

Я ему в ответ:

— А компот?

Он мне:

— А борщ флотский с уксусом и перцем?

Я ему:

— А сосиски?

Он мне:

— Что там сосиски! Вот вы мне про селёдку скажите! Как её, родненькую, вымочить, да лучку к ней подрезать, да постным маслом...

Не договорил и хлопнул кулаком по столу:

— Всё! Воспрещаются разговорчики. Хватит. Возьмём себя в руки, дорогой товарищ, и прекратим.