Вот как это было

Тут главный доктор совсем закричал:

— Вы, — кричит, — для меня не военный лётчик, а больной скарлатиной, как все эти ребята! Уж если вы такой военный, так нечего было и скарлатиной болеть... И не повышайте на меня голос, потому что это дурной пример для всех ребят. Сегодня на меня скарлатина кричать будет, завтра корь, а послезавтра коклюш закричит!

Алексей Павлович очень смутился и попросил прощения у главного доктора. А главный доктор ответил:

— И вы меня извините.

Пожали друг другу руки, и ушёл главный доктор. А мы стали выспрашивать Алексея Павловича про войну. Военный лётчик Алексей Павлович сел посередине нашей палаты и покашлял. Потом заговорил:

— Напали на нас фашисты сегодня ночью и на многие города уже бомбы сбросили. На Севастополь сбросили, на Киев, на Житомир и людей поубивали. Они сразу хотят нас запугать, но не будет этого, ребята, не такие мы с вами люди, чтобы испугаться Гитлера с его фашистами. Правильно я говорю?

— Правильно! — закричали мы все. — Ура!

И нам было даже странно смотреть на наших нянечек, которые ходили с заплаканными глазами и очень нас всех гладили, и тискали, и даже целовали — точно мы были лётчики, или танкисты, или военные моряки.

У НАС В БОЛЬНИЦЕ

Война началась, а у нас всё по-прежнему в больнице. Лежим себе, кушаем, лекарства разные глотаем — кому сладкие дают, кому горькие, кому солёные. Одни выписываются, другие приезжают. Мама моя в окошко заглядывает, даже Иван Фёдорович однажды пришёл в полной форме и в окно на меня посмотрел. Все ребята ко мне с вопросами:

— Это твой милиционер?

— Мишка, может, ты на колбасе катался?

— Мишка, это твой папа милиционер?

Я спокойненько отвечаю:

— Мой папа не милиционер, а пожарник. На колбасе я никогда не катался. А это мой хороший знакомый Иван Фёдорович Блинчик. Я на его участке живу, и у меня с ним хорошие отношения.

Долго потом обо всём об этом разговаривали. Не у всех ребят папа пожарник, и не у всех милиционер знакомый. А после ужина мы с моим соседом Толей Захаровым решили уходить на фронт. Скучно же так лежать. И ещё потому решили уходить, что давеча нам военный лётчик Алексей Павлович так сказал:

«Войну мы кончим нашей победой, потому что весь народ воевать будет».

Весь, а мы?

На дорогу мы себе начали откладывать продукты. По одной котлете от обеда, по полбулочки от завтрака, сахар от ужина, картошку жареную в бумагу завернули и яблоков пять штук. И как все заснут, мы давай шептаться:

— Давай к танкистам пойдём.

— Нет, к лётчикам.

— К лётчикам не возьмут, у них вокруг аэродрома часовые ходят...

— А у танкистов не ходят?

— Танки просто в лесу стоят.

— А если в пулемётчики?

— Тогда уж лучше к артиллеристам. У них во какие пушки! Вот так мы однажды говорили, говорили, вдруг сирена завыла.

Как прошлым летом. И гудки. Большой шум сделался. Я Захарову объясняю:

— Знаешь, что это такое? Это учебная тревога. Как такая штука завоет — так моя мама бежит учиться.

А Алексей Павлович спустил ноги с кровати и говорит:

— Боюсь, ребята, что это не учебная.

Тут всё и началось. Нянечки бегают, сестра пришла, доктор, всех нас в подвал повели и говорят:

— Это бомбоубежище. Отсек номер три для скарлатины. С корью разговаривать не смейте, она во втором отсеке. По этому коридору не ходить — он для коклюша. Садитесь по скамейкам.

Вот мы сидим, и Алексей Павлович с нами сидит — очень сердитый. Наши маленькие сразу на нём качаться начали. На ногах, на плечах. А которые побольше, его обороняют. В это время всё и случилось.

Я даже не помню, что случилось. Помню, что свистки какие-то свистят, и синие лампы передо мной качаются, и стрельба такая, что в ушах трещит. И пить очень хочется.

И кто-то кричит рядом:

— А-а-а-а!

И ещё кто-то тихонько говорит:

— Ножку больно, ножку больно, ножку больно...

Потом меня подняли и понесли.

И я опять всё забыл или заснул вдруг.

Утром проснулся — палата другая, и всё другое — не так, как у нас. И сидит рядом со мною Алексей Павлович — военный лётчик.

Спрашивает:

— Что, брат, худо?

Я на него смотрю и вижу: всё лицо его перевязано бинтом, и голова перевязана, только один глаз смотрит и нос торчит.

— С добрым, — говорю, — утром, Алексей Павлович.

— Ничего себе, — отвечает, — доброе утро. Болит нога?

Я ногой шевельнул и как завою.

Тогда он мне всё и объяснил. Фашисты в нашу детскую больницу бомбу с самолёта сбросили. Пробила она потолок, полы и угодила в бомбоубежище.

Поранило, говорит, кое-кого.

Рассказал и отвернулся.

Я стал спрашивать, кого поранило; он молчал, молчал, потом ответил:

— Нас с тобой.

— А ещё?

Молчит.

— Где же все остальные? — спрашиваю.

Молчит.

Потом поднялся и стал ходить. Никогда я не думал, что может человек столько по комнате ходить из угла в угол. Наверное, часа три ходил — то быстрее, то медленнее.

И вдруг за голову схватился, да как застонет, да зубами заскрипит...

И заговорил:

— Никогда вам этого не прощу, никогда! Умирать буду и не прощу!

Очень, наверное, у него голова болела, и очень он за это на фашистов сердился.

Я ОПЯТЬ ДОМА

Знаете, что случилось?