Вот моя деревня

Женскую элиту сельсовета составляли экономист Люба Закулисная, симпатичная, но обидчивая женщина, не только за себя, а за всю деревню. Другими словами патриотка поселка Калужское. Как только кто пытается поддеть калужан, Люба за них грудью встает и обижается.

Люба владела старым немецким домом. Одна. Сын ее обретался в Калининграде. Закончив работу, Люба приходила в свои обширные пределы, надевала дорогой теплый халат, включала телевизор, доставала бутылочку коньячка и капала мерно в кофе или чай. Неделями ей никто по вечерам не звонил, и никто не заходил попроведать. Кошка Муся скрашивала ее одиночество. Вид в окно был печальный — двухэтажный барак для поселян второго сорта.

Галя в Шляпочке, бывший агроном, а ныне сотрудник земельного ведомства, вечно торопливая и чем-то озабоченная. У нее еще сохранился горящий на мужчин глаз и быстрая летящая молодая походка. Но, похоже, в голове у нее был полный та-ра-рам. В юности она была шебутной, каталась с бригадирами и трактористами по просторам полей, сейчас же, в ограниченном пространстве мало уютного кабинета, стала суетливой и крикливой. Впрочем, у нее было одно замечательное качество — она быстро забывала обиды и не помнила зла.

И, наконец, Шурочка-красивые ножки. Эта была местный военкомат. Красавица-вдова бальзаковского возраста. На ее челе навечно осталась печать печальной любви и верности, ушедшему любимому. Зря она осталась сидеть здесь, в Калужском. Зря. С ее внешностью и искренним отношением к людям, она могла иметь другую судьбу. Дети ее укоренились в городе, а она изо дня в день испепеляла свою душу воспоминаниями о счастье, оборвавшемся так внезапно. Детям до ее горя не было дела, они просто не понимали ее, а потом научились использовать — Шурочка выставляла на свой административный стол макароны, консервы и прочий провиант из ассортимента, которым торговал ее сын на базаре в городе. Так она приучила калужан к белорусским продуктам. Все в его копилку, любимого сыночки, все, и ее печальная жизнь, и ее зарплата — сама она вечно была должна в магазинах. Но сын строил дом, сын нуждался, и она изо дня в день совершала материнский подвиг.

Пили они, конечно же, культурно. Предпочтительно, коньяки. Дамы все в возрасте. Одевались по моде, любили косметику и даже участвовали в распространении дорогой французской, здесь же, в своем кабинете. Почему бы не сочетать приятное с полезным? И, конечно же, они от души ратовали за своих землячек, от которых перестало вонять назьмом, потому что эра животноводства закончилась. Сушка, выкупивший совхозные скотобазы, теперь хранил в этих огромных палатах свой урожай. Зато теперь от них стало нести псиной неухоженности, и даже мочой. Иногда в магазине стоять рядом с некоторыми было невозможно. Татьяна — хозяйка магазина гнала таких в баню и еще дальше.

Дамочки с односельчанами держались с достоинством. Знали на кого можно наорать, а кто и не стерпит чужой воли. Обидно, но все трое — одинокие. Особенно хороша была вдова Шурочка. Ухоженная не по — сельски, одетая с претензией на английскую элегантность. Она одна на всю деревню щеголяла в меховой полушубочке. Причем без головного убора. Шарфик на шее. И туфельки всегда на каблуках. Чтобы были видны красивые прекрасно сохранившиеся ножки.

Свидание

Мать с сыном неспешно удалялись, являя собой на трезвую голову мирную картину. Надя вернулась в дом.

— Халимон-то, Халимон… — позвал ее Вовушка поглядеть в окно. За забором по двору суетливо мельтешила яркая фигура хозяина, одетого в гавайскую рубаху из сэкэнд хэнда. Сначала Халимон побежал в сарай. Потом вернулся в дом. Потом постоял у калитки. — Я видал, как Людка ему махнула. Вот он и замельтешил.

— Значит, Вака тоже ушел за щавелем или на рыбалке. — Надя с интересом прильнула к окну, осторожно выглядывая из-за шторки.

Люська была третьей и пока последней женой Ваки. Такая же молодая пьянчужка. Местная. Ее неполноценная дочь содержалась в интернате. Жила она напротив Нади, с матерью, повторяя шаг в шаг ее пьяную и безалаберную жизнь. Мать лишилась одной ноги по той же дурости. Зимой пошла из Привольного пешком. А это ни мало ни много, а пятнадцать километров. Вот и отморозила ногу. Оттяпали ее до колена доктора, советовали больше не пить. Но куда там! Сколько ангелов не зови, а русская душа для них потемки. Трудно им охранять этих божьих тварей. А когда уж совсем невмоготу на русский срам смотреть да со своим подопечным водиться, как с ребенком малым — схлопывают они крылья… И каюк… Ангелам тоже нужен отдых.

Халимон постоял у калитки, попялился по сторонам. Из магазина никто не выходил. Улица была пуста. И рысью метнулся к Люськиной двери.

— Засеки время. — Сказала Надя Вовушке. — Было пятнадцать минут третьего.