Вот моя деревня

— Ничего не поняла я. Кинулась за ним, как в огонь. Истинно так. Он ведь меня как в свою Красноярку увез, в то лето мы первую свою мазанку на берегу озера поставили. Начали хорошо, по-людски. Ну, и к празднику варила я в баньке самогонку. И обварилась сдуру-то. Молода была. Пока в Первосоветскую больницу на телеге меня привезли соседи, самого в ту пору не было дома, он лесничим работал. Пока то, да се. А потом доктор Верейская, из ссыльных она была, вызвала его и говорит, мол, будьте готовы, ногу ваша молодуха потеряет. Гангрена начинается. Он перед ней на колени: «Не режьте, дайте срок, я способ знаю!» И вот он, дед твой, пешком в Красноярку-то и давай подряжаться свиней забивать, за работу только нутряным салом просил. Ночь идет пешком до города. Нянюшек всех умаслит-заговорит, и салом нутряным ожоги мне мажет. Да и назад, в Красноярку. А у меня ж, не только нога, вся левая половина и лицо задето было. Смотрит доктор Верейская, а я уж оживаю. Десять ночей подряд со свежим салом ходил пешком двадцать километров, это в октябре месяце! Поди ж, верно, нонешние мужики такое совершить не в силах, а потому и любовь в них не растет. Любовь нужно женщине пригоршнями кидать, а они наровят все за ее счет прибыток поиметь. Грех это большой. Вот оттого они и гоняются по жизни, не пристроенные да пьяные. Давать женщине радость не умеют. Главная беда все одно — в мужиках. — Со вздохом закончила бабушка. — Не защищает, не жалеет мужик бабу-то, чести ее не щадит — с чего ж любви счастливой зародиться?

Дед молчал, насупленно сведя брови. Значит, соглашался. Потом сказал:

— Внуча, не переживай, что оставляешь навсегда могилы наши. Вспомни-ка, как весело да ладно мы жили. И на том спасибо. Поезжайте с Богом. А нам памяти и любви вашей довольно. Помнишь, ты мне стихи читала древнего поэта. Я запомнил, мудрые слова: «Всю землю Родиной считает человек, изгнанник только тот, кто в ней зарыт навек».

Каркнула ворона, и она, вздрогнув, проснулась, в слезах, с томительным чувством в груди. Она лежала, обняв теплую бабушкину могилу, прижавшись щекой к земле. За оградкой стояла и смотрела на нее беленькая собачонка. Она завиляла хвостом и умильно заморгала желтыми глазками, явно выпрашивая гостинец.

Ворона сидела на решетке оградки, и червонной сталью сияло ее перо в лучах высоко стоящего солнца. Утерев слезы, Вика сказала: «Сейчас», и стала доставать из сумки припасенное угощенье. Ворона снова каркнула, и целая стая черных гостий загомонила в нетерпеливом ожидании трапезы.

Халимон

Халемындра не преминула поговорить с соседкой. Она вовсе не считала, что любопытство большой грех.

— Как думаешь? Купит или не купит? Эта, как ее?..

— Виктория. Виктория, зовут ее. — Нехотя отозвалась Надя. — Не эта купит, так другая.

— Да, в этой ****ской жизни все продается, все покупается. — Выдала свой вердикт Синепупая. — А мы с Русланом за щавелем. За железку. К лесу. Пойдешь с нами?

— Да на кой мне этот щавель!

— Пирогов бы напекла.

Надя только махнула рукой.

Вышел Руслан, великовозрастный детина, похожий на мать разве что крупной статью. Физиономию его можно было бы назвать вполне симпатичной, если б не пустые глаза и апатия, прорисованная в углах опущенных отчетливо очерченных губ. Ему шел двадцать седьмой год. Он ни разу не был женат, и не взял наследством сексуальную охоту своего отца. Перепихиваний с местными девками по — пьянке ему вполне доставало. Пил он вместе с матерью, чаще в женской компании.

Женских компаний было много. Бывшая доярка и депутат Аля Хромова обычно пила с Надей. Нередко к ним присоединялась Валентина — директор Дома Культуры. Иногда Любаня Продуманная. Все певуньи.

Халемындра чаще пила с Веркой Осинкиной, Кумарихой и Любаней Продуманной. Опустившаяся Нонка Кумариха, однако, не забывшая своего славного и богатого прошлого, предпочитала в партнерши Лиду-Каланчу — гренадерского вида женщину с косящим левым глазам. Лида была женщина покладистая, только вот беда — ссалась после третьей рюмки. Проссала Кумарихе диван. Она всегда ходила в штанах и в калошах сорок шестого размера. А голову любила покрывать цветастым платочком. С людьми была радушной и говорила тихим приятным голосом. Даже мат в ее исполнении не казался грубым.

В свою очередь Верка Осинкина, с юности почему-то прозванная Брындой, — здесь у всех были замечательные прозвища, — деликатностью не отличалась, компанию водила с женой Сушки. Пьяной ее никто никогда не видал, а только в магазине, покупающей алкогольный провиант. Верка, несмотря на авторитет фермерши и ее высокий материальный достаток, позволявшей ей пить не рябину на коньяке, а настоящий коньяк, могла послать Сушку очень далеко. Та уходила. Но через неделю, отобидевшись на подругу, снова являлась с коньяком или хорошей водкой и отличным закусоном в Веркино логово, где всегда пахло стиркой и под полом по весне квакали лягушки. А ребятишки двух Веркиных сексолюбок раньше времени перебирались на сеновал, изрядно подъеденный коровой Пташкой, которая была кормилицей семьи.