Вот оно, счастье

Во-первых, позвольте заметить, что о любви я не знал ничего, кроме того, что она принадлежит мирам высшим. На Мальборо-роуд в Дублине я влюбился в соседскую девочку. Ее звали Хелен. Я любил ее столь полно и чисто, сколь, думаю, по-человечески возможно, когда тебе двенадцать лет от роду. Разумеется, я ни разу не заговорил с ней, и вряд ли она вообще знала. Словом, да, высший мир. Я понятия не имел пока, что в этой жизни величайшая трудность рода мужского и рода женского состоит попросту в том, как любить другого человека. Самим нутром своим понимаешь, что это правильно, неисповедимо знаешь без единого урока, без единого упоминания об этом за все тринадцать лет в школе, без единого произнесения этого вслух матерью или отцом, стоило тебе достичь четырехлетнего возраста и отправиться в коротких штанишках к монахиням, в чьих устах – и, конечно же, в уме – слово это применимо было исключительно к Богу, а потому оно казалось одновременно и возвышенным, и ненастоящим, обитало в ореоле заветности, в том месте внутри, что жаждет вершин, близких, возможно, к раю, а не ко всамделишной земле, где грязь, и лужи, и битые мостовые, среди коих обитал ты сам и твои стоптанные ботинки. Ты знал, знал Заповеди, вызубрил их по тоненьким молитвенным страницам зеленого Катехизиса, где в гениальном жесте предельной простоты Господь установил христианству высочайшую планку, сказав: Возлюби ближнего твоего, как самого себя, и вот читал ты это и поглядывал на ближнего своего Патрика Планкетта, как ковыряет он в носу и прилепляет добытое к нижней стороне твоей парты, и силою не более чем плотской действительности планка возносилась еще выше. И тем не менее ты знал, ты знал, что цель человеческого существования – любить, вот и все, и пусть знал ты об этом, пусть, вероятно, было это единственной данностью в непрестанных поисках смысла, доказательства смятеньям любви ты видел повсюду, а потому пусть кругом свадьбы, белые платья и розы, пусть всякая песнь – песнь любовная, здесь же и синяки под глазом, и злые слова, и рыдающие младенцы, и всякое сердце разбито хоть раз, и все же, и все же, и все же, поскольку отрицать ее не удастся, поскольку была она фундаментом, если фундамент вообще есть, была она первым намерением, частью первого жеста, когда повернулся первый ключ и весь часовой механизм мужчины и женщины запустили впервые, любовь была тем, что все стремились добыть.

Простите старика. Я говорю это здесь, потому что довольно скоро вы доберетесь туда, где не будете убеждены, что наступит завтра, где задумаетесь: Скажу-ка я это сейчас, здесь, и дело не только в том, что время более не за вас, – вы осознаете, что за вас оно и не было никогда, все проходит быстрее, чем вы успеваете им проникнуться, и ми́нут чудеса целиком, стремительная зелень весны, неосязаемые силуэты песен незримых птиц, взлет и паденье белых волн – минет все, а вы и не заметите.

Итак, во-первых, да, в руслах крови моей у меня было смутное всеобщее томленье по любви, без всякого понятия, что это означает или, в моем случае, как выглядит. А поскольку я был юн в точности так, чтоб бунтовать против собственного тела, питать отвращенье к зеркалам, воплощать собою лишь мучительное и пылкое стремление быть другим – что это за ладони, предплечья и плечи, что это за рот и глаза, если не имеют ни малейшего общего с тем, каким чувствовал я себя изнутри, – я располагал уверенностью, что меня, Ноу Кроу, любить невозможно. И не был в этом одинок. Как я уже, кажется, говорил, недостойность в ту пору была правом по рождению. Она произрастала из религии, истории и даже географии, тернии коей, к счастью, почти все теперь выдернуты, однако в те времена были осязаемы.