Вот пришел великан...

— Деточка моя, до этого я три года служил на флоте подводником. И на какой лодке! — с вызовом сказал я.

— Ты? — спросила Ирена. Она спросила недоверчиво и восхищенно, и я съехал с проселка и заглушил мотор, — мне очень нужно было поносить ее немного нс руках, как ребенка…

В лесу у озера на моем прежнем месте все было цело — рыжий квадрат хвои, где стояла палатка, конопатые крушиновые штыри для нее, пепел костра. Уже наступала та кроткая и всегда почему-то печальная пора межсветья, когда день кончается, а вечер еще не завязывается. Лес казался загадочным и строгим, и из машины я ввел в него Ирену, как в собор без людей.

— Непостижимо, — чуть слышно сказала она, — я тебя еще не видела и не знала о твоем существовании, а ты тут жил…

В прогал прибрежных кустов и деревьев проглядывало озеро. Далеко на середине оно было светло-опаловым, как и небо над ним, а ближе к берегам вода таинственно синела и туманилась. Спуск к озеру зарос ежевикой и черничником, а тропа, что я проторил весной лодкой в молодой осоке, лебедино белела лилиями. Через ее створ хорошо виднелся на том берегу озера одинокий двор бабки Звукарихи. Хата топилась, и голубой сквозящий дым стоял над трубой неколебимо, мирно и чарующе.

— Боже мой! Ты только посмотри туда, Антон!.. Пусть струится над твоей… над твоей избушкой тот вечерний несказанный свет, — продекламировала Ирена и ткнулась головой мне под мышку. — Я сейчас поплачу, ладно? Немного…

Я обнял ее и сказал, что вот пришел великан. Большой, большой.

— Но он нынче не упал, — сказала Ирена сквозь слезы. — Ты не обращай на меня внимания, это сейчас пройдет. Мне так хорошо и радостно и поэтому трудно…

Мы не могли остаться в лесу, потому что я забыл одеяло. Это выяснилось, когда надо было ставить палатку: в багажнике лежали только мешки с лодкой и палаткой, моя рыбацкая одежда, яблоки, о которых я не вспомнил за всю дорогу, и бутылки. Мы посоветовались и решили ехать к Звукарихе.

— Она совсем-совсем одна? — спросила Ирена.

— Совсем, — сказал я. — Ты купила ей дрожжи?

Дрожжи были.

Звукариха, видать, услыхала шум мотора загодя и сошла с крыльца прежде, чем я вылез из машины. Я поцеловал ее трижды, и она всхлипнула. Фанерные звезды на конике крыльца кровянились густо и темно, — наверно, недавно были подкрашены.

— Ну здорово ж тебе, — сказала она приморенно и сипло. — Карал-карал тогда, а я все жду да жду…

Было неясно, что она имела в виду — дрожжи или мое обещание на том серебряном рубле.

— А там ктой-то ж сидит? — различила она в «Росинанте» Ирену. Я сказал, что там жена.

— А брехал — один межедомишь!

— Мы только неделю назад поженились, — объявил я. — Теперь вот приехали порыбачить. И дрожжи тебе привезли. А постель себе забыли…

— Да будто у меня места мало, — сказала Звукари-ха. Я позвал Ирену, и она пошла к нам по двору плывущей балегной походкой, вытягиваясь в струну и размахивая руками не в лад шагов. Она смущенно поздоровалась с бабкой и тычком, защитно притулилась ко мне.

— Во-во! — поощрила ее Звукариха. — Не выпускай соловья из клетки, пока он тебе все песни не скричит!

Она повела нас в хату. Там крепко пахло перекисшей хлебной дежой, укропом и полынью: седые метелки ее были раскиданы по полу — наверно, от блох. Хорошо — тепло и от чего-то ограждающе — мерцала в сумрачном углу под потолком большая старинная икона. Под ней стоял непокрытый стол за скамейкой, а на нем дымился чугунчик с вареной картошкой.

— А я вечерять собралась, — пояснила Звукариха. Она засветила лампу, и в хате возник тугой ройный гуд мух, — их было столько, что потолок и стены шевелились как миражные. — Ну не б..? — сказала о них Звукариха невинно и ласково, как о нужной ей в доме живности. Я засмеялся, а Ирена ничего «не услышала». — Гоню-гоню утром, ну, кажись, ни боженной, а вечером опять пропасть. Ну не…

— Бабушка, а может, мы все поужинаем на берегу? — перебил я. — У нас выпить есть. И костер разведем.

— Ну! — согласно сказала Звукариха.