Вот пришел великан...

— Выходит, вы… врали вначале? — логично заключил Вениамин Григорьевич, и я заметил, как порозовел и набряк рубец шрама на его щеке. — Почему же вы так поступили?

Я ответил, что на это меня вынудили исключительные обстоятельства.

— Вы ведь дали мне рассказ на отзыв, когда он был уже сверстан и проиллюстрирован…

— А вам откуда это стало известно? — прервал он меня.

— В данном случае важен факт. И не повышайте, пожалуйста, голос, — сказал я, хотя на самом деле он не повышал. Мы снова примеривающе посмотрели в упор друг на друга, и Вениамин Григорьевич нажимно спросил, выразил ли я свое подлинное мнение, когда писал отзыв на рукопись Элкиной. Я ответил, что «Позднее признание», на мой взгляд, отчаянная исповедь очень одинокой и, наверно, хорошей женщины, но, для того чтобы повесть приобрела хоть какой-нибудь общественный интерес, автору не хватило литературной сноровки.

— Всего лишь сноровки? — с грустью надо мной спросил Вениамин Григорьевич, а я подумал, что могу тут забрести дальше, чем следует, запутаться и подвести Ирену, — отзыв-то писала она.

— Я имел в виду мастерства, — сказал я. — Это в значительной степени относится и к бездарному рассказу Хохолкова!

Сигарета моя истлела до основания и обжигала пальцы. Я поплевал на нее и понес окурок за стол Владыкина, к окну, где стояла корзинка для бумаг. Вениамин Григорьевич с опасливым любопытством до конца проследил за моими действиями и, когда я вернулся к креслу, встал сам.

— Видите ли, товарищ Кержун, — начал он, — если вам приходится у нас трудно, то… мы не станем вас удерживать.

У него были безмятежно добрые глаза. Я выждал некоторое время и сказал, что решение вопроса о своем увольнении предпочел бы услышать от директора издательства.

— Если вы, конечно, не возражаете.

— Да нет, вы неправильно толкуете, — поежился Вениамин Григорьевич, — мы не собираемся увольнять вас сами, понимаете?

Я сказал, что понимаю, но что в этом случае мне придется просить у товарища Диброва отсрочку на подачу заявления.

— До января, — сказал я, — пока выйдет моя повесть. Вы не согласились бы поддержать меня в таком ходатайстве?

— А где это… должно выйти? — не сразу, поборовшись с чем-то в себе, спросил Вениамин Григорьевич. Я назвал журнал. Нас разделял стол, а не поле, и поэтому мне хорошо было видно, что Владыкин, как и в тот первый раз, когда я из «чувства самосохранения» соврал ему, не поверил сказанному мной.

— Отношение редакции у вас с собой?

— Кажется, да, — неуверенно сказал я. Мне показалось нужным побыть немного растерянным, потому что «отношение» действительно существовало теперь и лежало в записной книжке в заднем кармане моих брюк. Я видел, как неможилось Вениамину Григорьевичу — застигнуть меня во лжи с глазу на глаз, — слабым людям это почему-то легче делать при свидетелях, и поэтому, наверно, он взглянул поверх меня, на дверь: вдруг кто-нибудь войдет! Из своих, конечно. И лучше всего, чтобы это была, понятно, Вераванна…

— Да-да. Извещение со мной, — равнодушно сказал я. — Хотите взглянуть?

Уже после того, как Владыкин взял у меня сложенное вчетверо письмо, мне вспомнилось, что вверху бланка, над оттиском названия журнала, — весенне-зеленым, кратким и счастливым, как молодость, красным карандашом я написал три огромных по величине букв слова — ура, уро и уры. После «ура» стоял всего лишь один восклицательный знак, а «уро» и «уры» я отстолбил многими… Я написал это уже давно, и разве на самом деле не слышится в окончании слова «ура» «о» и «ы», если выкрикивать это слово громко и счастливо? Еще как слышится!..

Вениамин Григорьевич дважды прочел письмо, аккуратно сложил его вчетверо и вернул мне.

— Что ж… Это их дело, — с полувздохом сказал он и сел за стол. Я спрятал письмо и остался стоять. — Мне все же, товарищ Кержун, непонятно, почему вы так… невоздержанно отозвались о рассказе «Полет на Луну»? Да вы садитесь. Нам все-таки надо поговорить.

Я поблагодарил его, сел и сказал, что написать рассказ это все равно, что прожить год жизни.

— Я имею в виду талантливый рассказ и яркий год жизни, — сказал я. — И вообще над страницей прозы нужно работать как над статуей!

Черт знает, зачем я говорил ему все это, но выслушали меня без возражений и вопросов…

Новая рукопись, которую вручил мне для работы Вениамин Григорьевич, называлась «Солнечные брызги». В ней было около четырехсот страниц. Вениамин Григорьевич сказал, что было бы хорошо сдать ее в производство в феврале.

Утром шел снег. По дороге в издательство я завернул на Перовскую, дошел до дверей особняка и вернулся на тротуар по своему следу. Вераванна оказалась на месте: она сидела с видом хозяйки положения, времени и пространства.

— Гут морген! — обольстительно сказал я ей. — В такую погоду хорошо промчаться на тройке по полю с любимым человеком. Вы не находите?

Она с неприступным видом читала рукопись.