Вот пришел великан… Это мы, Господи!..

Я решил, что дело мое тут дохлое, но всё же объяснил со своего места, почему не могу снять шляпу.

– У меня там была рана, – сказал я.

– Какая рана? Где? – возвысил он голос.

– На затылке, – сказал я тоже неестественно громко.

– Да вы, собственно, по какому вопросу ко мне?

Он меня не узнавал, просто не запомнил, и я плохо соображал, зачем пошел к нему от дверей не по середине ковра, а по его обочине, кружным путем по паркету, трещавшему под моими ногами, как крещенский снег. Директор кинул на рычаг телефонную трубку, и по его тревожному торканью руки над столом было ясно, что он ищет кнопку звонка.

– Я Кержун, ваш новый сотрудник, – выкрикнул я и остановился в шаге от кресла для посетителей. Стало так тихо, что я слышал стрекот директорских ручных часов. Он что-то сказал, чего я не расслышал, а переспросить не осмелился.

– Садитесь, – предложил он. У него были трудные ореховые глаза с кавказской обезволивающей поволокой, и смотрел он на меня заинтересованно и насмешливо. – Так что с вами случилось, дорогой товарищ Кержун? Бюллетень у вас есть?

Я сказал, что есть.

– Сдайте его в бухгалтерию, приступайте к работе и запомните, пожалуйста, мой совет: если не умеете пить водку, потребляйте квас. В любом количестве!

В туалетной я выкурил две сигареты, потом пошел приступать к работе.

На Вереванне было какое-то диковинное платье, отливавшее роскошной купоросной зеленью. В комнате сладко пахло сырой пудрой и леденцами. Вераванна встретила меня рассеянно-недоуменным взглядом, будто хотела спросить, что мне угодно.

– Велено приступить к работе, – сказал я ей сочувственно, после того как поздоровался. – Вы не находите возможным подать мне руку?

– Кажется, первым протягивает руку мужчина, – заметила она, покосившись на мою шляпу. Я сказал, что, значит, я ошибался, думая на этот счет иначе, и мы, что называется, поручкались ни горячо ни холодно. Мой стол был завален разным бумажным хламьем, и я прибрал его, сложив бумаги стопками по краям. Вераванна, огородив лицо белыми колоннами рук, чутко прислушивалась к тому, что я делал. По-моему, она читала всё ту же рукопись.

– Вам не кажется, что это похоже сейчас на письменный стол Льва Николаевича? Что в Хамовниках? Который с решеткой? – спросил я ее о своем столе.

– Нет, не кажется, – ответила она из-за локтя.

– Жаль, – сказал я немного погодя. – Но вам, конечно, встречались в литературе насмешливые замечания о Толстом – как он выносил по утрам свое ночное ведро?

Она убрала со стола локти и величественно обернулась ко мне вместе со стулом.

– Ну допустим. И что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать, что это негодовал раб на то, что кто-то брал на себя его обязанности, – сказал я. Ей, конечно, трудно было понять меня в ту минуту, – я ведь разговаривал не с нею, а с собой: мое унизительное поведение в кабинете директора, эти его нелегкие восточные глаза, набитые уверенной независимостью и насмешливостью, мужской и, наверно, искренний совет мне насчет кваса, мои немые и благодарные поклоны ему при уходе, – я опять пошел почему-то не по ковру, – всё это было до того нехорошо, противно и разорительно, что мне обязательно требовалось обрести себя, прежнего, каким я был на самом деле или старался быть, и ночное ведро Толстого понадобилось мне для самобичевания, только и всего. Но Вереванне трудно было понять это. Ее чем-то встревожил негодующий раб, упомянутый мной, и она, раздумно помедлив, вдруг напрямик спросила, был ли я у директора. Я безразлично сказал, что был.

– Ну и как?

– Что именно? – не захотел я понять ее.

– Побеседовали?

– С обоюдным удовольствием, – сказал я.

– Представляю себе, – проговорила она с усмешкой и огородилась локтями. Я прикинул, как бы подипломатичней спросить у нее о причине отсутствия Лозинской, – то ли назвать ее «коллегой», то ли «вашей подругой», но в это время меня позвали к Владыкину.