Вот пришел великан… Это мы, Господи!..

Я оставил «Росинанта» под каштаном возле телефонной будки, а сам спустился к реке, но больше минуты не смог пробыть там, потому что отрешенная, безучастная занятость рыбаков показалась мне непонятной, дикой и просто противоестественной в том тревожном, что было вокруг, – стремительно текущая куда-то река, беспокойно-недобрый крик городских чаек, белесое и низкое городское небо с пожарно рдеющим на нем городским предзакатным солнцем. Я вернулся к «Росинанту» и сел на заднее сиденье: там можно было вообразить, что ты находишься не в своей, а в чужой машине; что через час ты не сам поедешь на ней куда-то, но что тебя повезут друзья; что тебя совсем-совсем ничего не тревожит, что всё обстоит благополучно и надолго надежно… Ровно через час я позвонил Ирене снова и не узнал ее голоса, – он был какой-то намученно-уклончивый и потерянно-тусклый. Она посторонне осведомилась, как я себя чувствую, и я поблагодарил.

– На работе всё в порядке?

– Всё, – сказал я.

– Ну и отлично.

– Я купил тыквенные зёрна, – сказал я.

– Что?

– Белые семечки, говорю, купил. Два стакана…

– А, это вкусно…

– Ну вот видишь! – сказал я.

Мы помолчали, и в трубке я слышал ее дыхание.

– Меня, наверно, прогонят с работы, – сказал я и объяснил, почему. Она долго медлила, потом трудно спросила, где я нахожусь и со мной ли «Позднее признание». Мы условились встретиться на том самом месте, где расстались накануне ее отъезда в Кисловодск, – почти за городом. По дороге туда я заехал в издательство и взял дневник Элкиной. Наше овсяное поле было уже сизым, спело-шафранным, легким и шумным, и на щербатых головках полинявших васильков одиночно ютились подсыхавшие к исходу лета шмели. Ирена приехала в автобусе. На ней было то самое черное полудетское домашнее платье, и прошла она к «Росинанту» по кювету, – убедненная и жалкая, как тогда…

У ручья в лесу, где под Вераванной когда-то пел круг, в кустах ольхи и краснотала уже копились предвечерние тени. Было тихо и по-августовски свежо. Ирена сидела надломленно-беспомощная, прикрыв зачем-то ладонями тыквенные зёрна, которые я еще на дороге близ города насыпал ей в подол платья. На нее было трудно смотреть, и я сказал, что мы уедем отсюда в ту же секунду, как только она скажет об этом. Она, как заводной кукленок, кивнула головой и зябко поежилась, вдавливаясь в сиденье. Я снял с себя свитер и набросил его ей на плечи.

– Надень с рукавами, а я пойду разожгу костер, – сказал я, и она опять кивнула бессмысленно и трогательно… Ручей усох и чурюкал невнятно и вкрадчиво. Он почти зарос дикой мятой, а там, где кромка берега была доступна солнцу, розовыми круглыми наметями стлался чебрец – ладанно-пахучий и шелестяще-ломкий, как иней. Костер я развел прямо на берегу ручья у трех тронно возвышенных островков чебреца, чтобы на среднем из них поставить шампанское, а на крайних сидеть самим. Я стоял у костра и ждал, пока он разгорится, и, когда обернулся, чтобы идти к машине, увидел позади себя Ирену. Она была в моем свитере, доходившем ей до коленей. Она была совсем маленькая и изнуряюще невообразимая со своим трепетно-жертвенным и доверчивым взглядом, вонзенным в меня. Я подхватил ее на руки, и она обняла меня за шею, и мне стало нечем дышать…

Костер чуть тлел, – она не согласилась разжечь его до неба, как хотелось мне, и я знал, почему: боялась, что нас заметят с дороги. Он чуть тлел, и прямо над нами стояла высокая синяя звезда с двумя косо-отвесными белыми рогами. У нас не было никакой посудинки под шампанское, а пить из бутылки Ирена не умела. Она сидела против меня на своем чебрецовом троне и то и дело оглядывалась в темноту за собой – на шоссе.

– У этой дуры что, своей семьи нету, чтоб не следить за чужими, черт подери? – спросил я о Вереванне.

Ирена помедлила и сказала, что она одинока.

– Она лахудра, – сказал я. – Кто ей мешал самой выйти за твоего коротышку? Или ты у ней отбила его?

– Ты не мог бы не говорить мне этого? – прибито попросила Ирена.

– Почему? – спросил я.

– Ну, хотя бы из соображений пристойности.

Я пожалел, что сказал это, и поцеловал ее ладони. Она всхлипнула и ткнулась головой мне в грудь.

– Ты не знаешь, как мне будет противно увидеть себя завтра в зеркале! А тут еще она, Вера… У нее и фамилия какая-то родственная с ним – Волнухина. Волобуй – это гриб?

По-моему, существовал гриб валуй, но я не стал это уточнять. Какая разница!

– Но ты всё равно будешь думать не то, что было и есть, – сказала Ирена. – Я вышла замуж, когда мне шел шестнадцатый год…

Я встал, отошел за костер и оттуда спросил:

– Такая волобуйная страсть нашла?

– Да! Страсть! – на крике сказала она. – В тридцать восьмом году мой отец комбриг Лозинский и мать военврач первого ранга… Я четыре раза убегала из детприемника, пока…