Вот пришел великан… Это мы, Господи!..

– Я так и подумала… Трудно нам будет, Антон! Ох и трудно! Одни ассоциации замучают…

– Плевать нам на все вученые термины, – сказал я. – Давай пристанем к берегу и поищем грибы, раз ты помешала мне наловить рыбы для ухи. И запомнила ли ты, детдомовское исчадье, что стрекозы никогда не спят?

– Да, – сказала она радостно.

– А Наполеон сколько спал в сутки?

– Четыре часа!

– То-то же! – сказал я.

Мы поплыли к берегу. Грибов не было, – стояла засушь, зато на полянках попадались заросли переспелой черники, и мы садились там, и я набирал полные пригоршни ягод и кормил Ирену не по одной и не по две черничины, а помногу, целой горстью, – было счастливо сознавать свою вольную возможность делать это – и помнить наказ Звукарихи подюжей питать свою малешотную жену…

Больше в тот день не надо было ничему у нас случаться: уже всего хватало, чтобы он запомнился и так, – но, видать, на то он и выдался таким бесконечным и ярким, чтобы в нем случилось всё до конца, чего нам хотелось и не хотелось… На Ирену нельзя было взглянуть без тайного смеха: ее лицо – губы, подбородок и щеки – оказались густо вымазаны черничным соком, а глаза осоловело слипались, и вся она сморенно сникла и походила на ребенка, впервые попавшего на поздно наряженную для него елку. Я перенес в лес лодку и перевернул ее кверху днищем, – резиновое полотно тогда провисает, но земли не касается, и получается уютная люлька. Туда только надо было настлать аира, – его чистый прохладный запах отдает мороженым и погребным топленым молоком, а это в жару не так-то уж плохо.

– Залезай и отдыхай, и чтобы я не видел твоей сонной замурзанной физиономии, – сказал я Ирене.

Ей тут же понадобилось глянуть на себя в зеркало, и я побежал на берег озера, где оставался рюкзак: в нем должна лежать ее сумка. Она действительно была там, тисненная в подделку крокодиловой кожи, похожая по величине на бумажник, и, когда я достал ее, она раскрылась, и оттуда выпали блокнот, ручка, пудреница, две десятирублевые бумажки и семейная фотокарточка. Я вскользь отметил, что Аленке там было года два или три. Она сидела в середине, и головы Ирены и Волобуя (он снялся в военной форме с погонами подполковника) кренились над ней, соприкасаясь висками, как я оценил, умильно и трогательно. Я, наверно, немного замешкался, разглядывая фотографию, а может, Ирена «угадала», чем я был занят над рюкзаком, и поэтому оказалась у меня за спиной.

– Зачем ты это взял?

Она спросила звонко, обиженно и протестующе, и ноздри у нее побелели и расширились. Я сказал, что сумка раскрылась сама.

– Дай сюда!

– Бери, – сказал я с чувством застигнутого вора. – Это выпало само, а я только подобрал…

– Ну и что?

– Ничего, – сказал я. – Подобрал, и всё. Что тебя в этом обидело?

– Это тебя обидело, а не меня… Разве я не вижу? Посмотрел бы ты сейчас на свои глаза и нос!

– Нос как нос, у тебя он не лучше, – ответил я.

Над озером по-прежнему суматошно летали цапли и ссорились. Выпученные зобы их и крик были отвратительны. Я следил за ними и думал, что им помог бы разлететься в разные стороны выстрел. Не обязательно прицельный и зарядный, но даже холостой.

– Ты когда-нибудь сам фотографировался вдвоем или втроем? – как больная спросила Ирена. – Ты знаешь, как там заставляют сидеть и держать головы?

– Возможно, и заставляют, – сказал я и спросил, кем был ее муж.

– Он… Что ты к нему привязался? Зачем тебе это?

Я мгновенно определил должность Волобую. Ту, что мне хотелось. Цапли в это время летели в нашу сторону – и я опять подумал о ружье.

– Ну хорошо, – раздраженно сказала Ирена, – он был всего-навсего начальником военизированной пожарной команды. Что это меняет?

– Иди умойся, – сказал я. – Или давай я наберу воды в бутылку и полью тебе.

Ей лучше было, чтобы я полил из бутылки.

В остаток дня и вечером я всё сделал для того, чтобы вернуть Ирену в этот наш праздник на озере, но с ее душой что-то случилось, она куда-то ушла от меня и не отзывалась на мой призыв. Когда мы приплыли к тому месту, где росли лилии, – Ирена не захотела оставаться в лесу, – я попросил у нее записную книжку и ручку.

– Для чего? – спросила она подозрительно. Я объяснил, что хочу написать ей стихи.

– Мне? О чем?

Она чего-то тревожилась.

– О лилиях, – сказал я.

С нею что-то случилось непонятное, – она передала мне блокнот вместе с фотокарточкой, хотя могла оставить ее в сумке, и при этом посмотрела на меня вызывающе. Фотокарточку я «не заметил» и стишок написал в строку поперек блокнотного листка: «Облик юности текучей, птицы радости летучей, шелест тайны, вздох печали, вы любовь мою венчали на воде лучисто-чистой, с той, что может лишь присниться, а поутру вдруг растаять и оставить вас на память».

– Вот, – сказал я. Самому мне стишок понравился.

– Разве это не Бальмонт? – безразлично спросила Ирена, раскосо все же глядя в блокнот. – И почему она должна поутру растаять? В угоду рифме?

Я не стал отвечать.