Вот пришел великан… Это мы, Господи!..

– Позови, пожалуйста, Аленку, – настойчиво сказала Ирена. Ноздри у нее оставались белыми. Мне подумалось, что так могут разговаривать лишь те двое, у кого ссора уже окончена, а мир не достигнут по вине одного. Потом она мгновенно преобразилась. Она неотрывно смотрела на меня и радостно кивала головой. Голос Аленки достигал моего слуха и сознания, как отдаленный зоревой взмыв чибиски, и в ответ я кивал головой Ирене, чтобы она знала и верила, что я очень люблю детей. Всех!

– Аленушка, подожди, послушай меня, – сказала Ирена, – я задержусь немного после работы, слышишь? Нет, не к тете Вере. Тетя Вера на курорте. К другой своей подруге, ты ее не знаешь. Что? У нее сегодня свадьба. Нет, она выходит замуж. Женятся ведь мужчины. Конечно. Если я запоздаю, ты покушай и ложись спать без меня. Слышишь? Ну пока…

Что ж, Ирена была права, приказав мне присутствовать при этом ее разговоре по телефону. Хотя девяносто процентов всей информации о внешнем мире человек получает через зрение и лишь девять через слух, я узнал и понял в будке многое, и в первую очередь то, что материнское чувство Ирены к Аленке полностью регулируется тем, что происходит у нас: мы в ладу – и там судорожная любовь через сознание вины. Тут разлад – и домой не хочется возвращаться… Только и всего!

Наверно, потому, что я молчал и был покорен, у Ирены не прошло желание распоряжаться. Как только мы сели в машину, она достала и протянула мне шесть рублей.

– Торт твой, а шампанское мое!

– Мы поедем ко мне? – спросил я.

– Нет, к себе в лес, – сказала она.

Шел дождь, но я не стал включать дворники. Шампанское можно было добыть в ресторане на центральной улице, и Ирена вышла на набережной и укрылась в подъезде. Старик гардеробщик украдкой вынес мне две бутылки за материальную заинтересованность по рублю с каждой. Захолустный подъезд на плохо освещенной по ночам улице днем, конечно, не способен тонизировать настроение, особенно если прячешься в нем, – мало ли что там увидишь, ощутишь и что подумаешь, и Ирену я нашел раздраженной.

– Господи, до чего же всё мерзко! – сказала она с едкой силой.

– Что именно? – спросил я.

– Все… И сама я тоже. Я стала какая-то нечистая, лживая… Всё теперь лгу и лгу! Дай мне сигарету.

– Ничего ты не лжешь, – сказал я.

– Нет, лгу! Я и тебе солгала. А зачем – и сама не знаю. Помнишь, ты спрашивал, кем служил… Волобуй? Так вот, он был начальником тюрьмы, а не пожарной команды!

– Ну и что? – сказал я. – Тюрьмы же у нас есть? Есть. Значит, должны быть и начальники над ними.

– Помолчи! Тоже еще философ нашелся, – с досадой проговорила Ирена.

– Сама помолчи, – спокойно посоветовал я. – Подумаешь, лжет она! Ты даже не представляешь, что такое настоящая ложь во благо свое.

– А ты сам представляешь?

– Я лгун матерый, талантливый, – сказал я. – Кто куриные яйца выдавал Владыкину за цаплиные? Кержун! Кого извещал журнал, что повесть будет напечатана в декабре? Его же, Антона Палыча… А шампанское, между прочим, знаешь какое? Мускатное. Ты любишь иногда отведать мускатное шампанское?

Мы были уже за городом. Я включил дворники и повел «Росинанта» вальсирующими зигзагами, – хотелось хоть как-нибудь развлечь Ирену: черт догадал меня оставлять ее в той загаженной подворотне!

– Это он танцует под музыку Шульберта, – сказал я. – Между прочим, а тебе известно, что настоящая фамилия Коперника – Покорник?

– Не надо, Антон, – невесело сказала Ирена. – И не обращай на меня сейчас внимания. Я совсем стала истеричкой… Дома ад. Пока тихий. Там что-то подозревают и… домогаются предъявлять мужнины права… Вдруг!

Я выровнял ход «Росинанта» и стал следить за дорогой и спидометром.

– Почему ты притаился?

– Нет, я ничего, – сказал я.

– Если бы ты знал, с каким зоологическим отвращением я ненавижу его пошлые руки, возмутительный затылок, лоб… Всё, что он теперь говорит и делает, мелочно, надзирательски дотошно и нудно. А как он до омерзения противно чавкает, когда ест… И вообще. Это какая-то казематная пытка, а не жизнь! С ума можно сойти…

Я остановился и обнял ее.

– Почему ты не хотела сказать мне об этом раньше?

– А как ты спрашивал? Ты знаешь, что́ было в твоих вопросах? Знаешь?… Не надо так больше. А то я пропаду…

Легко было сказать: не надо так больше. Чего не надо? И кому?

Но я обещал.