Вот пришел великан… Это мы, Господи!..

В машине я сказал Ирене, что у меня было всего два рубля, и на них вот закуплены пачка сигарет и четвертинка.

– Значит, это водка у тебя звучала? – растерянно спросила она. – Ну и пусть! И хорошо! Всё равно нам радостно!

Было непонятно, кого она утешала – себя или меня, и что́ ей чудилось, когда «звучала» четвертинка…

Тридцать первого мело снизу и сверху, и у подъезда, где я поставил с вечера «Росинанта», образовался сугроб. Было тревожно за нашу «штрасу», за шары на кусте, – их могло посрывать, и было досадно, что январь отделялся от меня еще целыми сутками – пустыми, лишними и ненужными. Я решил, что «Росинанту» лучше зимовать тут, – мало ли когда он может понадобиться, да и вообще будет веселей, если он останется дома, со мной.

Кому-то же надо оставаться со мной?

На улице мело во все концы и пределы, и на автобусной остановке люди жались кучками, чаще всего тесными парами. Во мне всё больше росла тоска и обида на то, что наш с Иреной вчерашний день оказался скоротечным и обманным, – от него ничего не осталось, чтобы в этом можно было жить всегда. Во вчерашнем дне всё было выдумано нами самими, потому что вернулись мы – каждый к себе, поодиночке, в свою «волобуевскую» реальность. И Волобуй, между прочим, никакой не мажордом, а законный Иренин муж, отец ее и своего ребенка. А я – приблуд! К тому же – нищий. Нищий приблуд-пристебай с помпоном на финском берете! Флакона духов не мог подарить ей! Что может быть унизительнее?… А как я принял от нее часы, господи! Растрогался, видите ли, – а того не подумал, что они могли быть куплены на деньги Волобуя! На его выслуженную в тюрьме пенсию!..

Я не стал дожидаться автобуса и пошел пешком, уверив себя, что у меня нет четырех копеек на билет. Нет и не будет, и январь мне ничем не поможет, и так мне и надо! Я пошел – и ждал, что с меня вот-вот снесет берет, но я не погонюсь за ним и не подниму, потому что это тоже надо было, чтобы его сорвало и унесло метелью. Она мела, задувала то с боков, то в спину, а надо было всё время хлестать мне в лицо, и я несколько раз переходил на противоположный тротуар, возвращался назад и опять пересекал мостовую, но везде оказывалось то же самое. На мосту я снял часы и швырнул их через перила. По моему расчету, они должны были долететь до воды за пять секунд, – и за это время я трижды мысленно поймал их и четыре раза бросил снова.

После обеденного перерыва я узнал, когда получал свои сорок пять рублей, что издательским женщинам зарплата была выдана тридцатого. И хотя это открытие ничего не меняло, – если Ирена и купила часы на свои деньги, жить-то она будет за счет Волобуя, – всё же я испытывал какое-то очищающее меня чувство облегчения. После работы я отправился в универмаг. Часы стоили тридцать три рубля, а браслет два. Я купил еще духи «Серебристый ландыш» и синеглазую, косящую к переносью кубастую куклу-неваляшку. Я попросил продавщицу не завертывать ее и пошел домой пешком. Метель поутихла, но прохожие встречались редко. Куклу надо было то и дело перемещать из-под правой мышки под левую, а из-под левой – под правую. Тогда она звонила – сдвоенно, мелодично и приглушенно-жалобно, и прохожие приостанавливались и оглядывались на меня удивленно и чего-то ожидающе. Но их было мало…

Дома мне срочно понадобилось мыть пол. По свежевымытому полу хорошо ходить босиком, а когда он высыхает и твои следы становятся не видны, то тебе никто ведь не мешает вымыть его снова, уже в обратном порядке – сначала в кухне, затем в коридоре, а после в комнате…

В половине одиннадцатого мальчик-почтальон, обутый в громадные лыжные ботинки, принес телеграмму. Мне! В ней говорилось: «Пусть новый год войдет твою комнату добрым добрым великаном золотым мешком подарков радостей клюве белой птицы альбатроса тчк твой альберт».

Мой Альберт, конечно, не знал, что у белых альбатросов черные крылья. В воздухе они у них никогда не трепещут и не смежаются, и видны на далеком расстоянии, как всё черное под солнцем. Так что альбатрос – птица скорей всего черная, а не белая!..