Вот тако-о-ой!

Между этими барышнями и теми, что работали у них в конторе, существовало сходство, удивлявшее, а иногда поражавшее Дирка. Он говорил: «Напишите это письмо, мисс Роч» и думал о том, что юное тоненькое существо, к которому он обращался, было ничуть не менее изящно, чем та барышня из высшего общества, с которой он танцевал или играл в теннис или в бридж накануне. Платья конторщиц были ловким подражанием туалетам этих барышень: они даже духи употребляли те же самые. Он лениво удивлялся, как хорошо им удается это копирование. Всем этим служащим барышням было по восемнадцать, девятнадцать, двадцать лет, – и их лица, фигуры, желания, весь арсенал их физических и душевных качеств делал их пребывание в деловой конторе каким-то парадоксом и бессмыслицей. Тем не менее они хорошо справлялись с возложенными на них механическими обязанностями: дежурили у телефонов, печатали на машинке, вели какие-нибудь списки; это были милые создания с умом и развитием четырнадцатилетних девочек. Волосы у них были блестящие, тщательно завитые, грудь плоская, формы, как у мальчика двенадцати-пятнадцати лет. Но они уже были мудры – ранней мудростью змейки. У них были личики еще детские, розовые, с крохотными ротиками, с широко раскрытыми пустыми и уже что-то знающими глазами. Дела свои эти куколки устраивали отлично. Они были холодны, неприступны, полны пренебрежительности и доводили своих мальчиков до отчаяния. Барышни были грабительницами, пиратами, отнимавшими все и дававшими мало. Они в большинстве случаев вышли из низов, выросли в среде темной и бедной, и, однако, им каким-то чудом были знакомы все изящные искусства, как и Пауле. Их гибкие талии не знали корсетов, они были миловидны, подчас ошеломляли и были опасны, питались черт знает какой гадостью, завтракали дешевыми липкими конфетами, и, однако, желудок их переваривал все исправно, а кожа была похожа на бархат и бела, как молоко. У них был пронзительный и вульгарный голос, но их головки напоминали картины Греза и Фрагонара.

Говорили эти барышни между собой на отвратительном жаргоне и так визгливо, что ушам слушателя приходилось невмоготу:

– Я бы не пошла, если бы он меня и пригласил, но он, во всяком случае, мог бы хоть колечко мне подарить. Я его считала порядочным человеком. Досадно!

– Да. А он что тебе говорит?

– О, он смеется!

– И ты пошла?

– Я? Нет! За кого ты меня принимаешь?

– Отчего же? Он славный мальчик.

Однако в этой компании Дирк работал безмятежно. Иммунитет и неприступность. Барышни называли его за глаза Замороженный. Им нравились его носки, его галстуки, ногти, лицо, ноги в красивой обуви, его стройная и сильная спина в пиджаке от Пиля. Он возбуждал в них восхищение и… мстительное чувство. Не было ни одной среди них, которая бы не мечтала о том дне, когда он позовет ее в свою комнату в конторе, закроет дверь и скажет: «Лоретта» (их имена были ими переделаны из простых имен, полученных при рождении, соответственно их понятию о красоте и звучности и порою напоминали собой французские романы. Они назывались: Лоретта, Иможена, Надина, Наталия, Арделла). «Лоретта, я слежу за вами давно-давно, и вы должны были заметить, как сильно вы мне нравитесь».

В этом не было ничего невозможного. Такие вещи случались, и они это знали и на это рассчитывали.

Дирк, не зная, как тщательно и безжалостно они следят за ним и разузнают обо всем, был бы поражен, если бы узнал, как прекрасно они осведомлены обо всех его частных и личных делах. Им было известно, например, все о Пауле. Они и восхищались ею и злобствовали. Отдавая должное совершенству ее туалетов, они безмерно гордились тем, что молодость и яркость красок – их явное преимущество; презирали Паулу за то, что она открыто выражает ему свои чувства (как все это было им известно, остается загадкой: Паула почти никогда не бывала в конторе и не звонила ему туда). Затем они считали, что Дирк – образцовый сын, чрезвычайно великодушный к своей матери. Селина была раза два в конторе. В одно из этих посещений она в течение пяти минут любезно разговаривала с Этелиндой Квинч, у которой было личико херувима с картины да Винчи и душа акулы – пожирательницы мужских сердец. Селина умела поговорить с каждым человеком. Она любила слушать кондуктора трамвая и прачку, посыльного и помещицу, клерка и швейцара, шофера и полисмена. Было в ней нечто такое, что вызывало людей на откровенность. Их сердца открывались ей навстречу, как цветы солнцу. Люди чувствовали ее интерес и симпатию к себе. Когда они рассказывали ей о чем-нибудь, Селина восклицала: «Да что вы? Неужели? Нет, это ужасно!» И глаза ее горели сочувствием.

Войдя к Дирку в кабинет, Селина заметила шутя:

– Не представляю себе, как можно работать среди таких красоток и не стать султаном? Я намерена пригласить кое-кого из них на ферму на воскресенье.

– Не делай этого, мама. Они не поймут… Я почти и не вижу их. Они просто для меня – часть инвентаря конторы.

После этого визита Этелинда Квинч в качестве эксперта была призвана высказать свое суждение. Оно было таково: