Вот увидишь

— Он говорил по телефону, он не смотрел под ноги. Наверное, когда появился поезд, он думал, что там еще платформа. Я видел, как он все приближался, приближался — а потом исчез, будто упал в бассейн, вот так: плюх!

Пытаясь представить себе, как это было, я всякий раз не мог поверить, что падение Клемана на рельсы в метро не менее глупо, чем смерть от заворота кишок или упавшего на голову с балкона цветочного горшка.

Точно, что он не покончил с собой.

— Он говорил по телефону, он не видел платформы. — Мой собеседник впервые столкнулся со смертью. Его преследует воспоминание: сильный удар, глухой звук, едва различимый в грохоте вагонов; поднимающийся от рельсов запах теплой крови, мелкие брызги на балласте. — Извините, наверное, я причиняю вам боль, но мне необходимо говорить об этом, мне кажется, я никогда не приду в себя. Не согласитесь ли на днях выпить со мной кофе?

Я ответил:

— Может быть.

Я поблагодарил, повесил трубку и, стараясь поскорее выкинуть из памяти этот разговор, пошел к тумбочке у двери за ключами от машины — отныне там отсутствовала связка Клемана.

Я свернул на внешнюю окружную дорогу, как раз на ту, где Клеман просил меня не переключать канал, чтобы дослушать до конца песню Эйкона. Я выехал на окружную мимо двух гигантских труб мусороперерабатывающего предприятия в Иври-сюр-Сен: когда Клеман был маленьким, он интересовался, не из этого ли густого белого дыма, который они изрыгают в течение целого дня, делают облака в небе. А чуть дальше, у подножия башен-близнецов «Меркюриаль», в первые недели после 11 сентября 2001-го (ему тогда было четыре года) он непременно спрашивал меня, не прилетит ли самолет, чтобы тоже врезаться в них и взорвать, как в Нью-Йорке.

Я выехал через ворота Ла-Виллет. Ни за что бы не вспомнил, когда, за почти сорок лет, что я живу в Париже, мне в последний раз приходилось ездить по этой трассе. Затем некоторое время двигался по Национальному шоссе № 2. Мимо проплывали названия отдаленных станций метро, таких, где никогда не бываешь, если живешь в Париже внутри города: «Обервилье-Катршмен», «Фор д’Обервилье». Я откуда-то знал, что некогда эта дорога вела к бельгийской границе, поэтому называлась «фламандской дорогой», как роман Клода Симона [12], которого я не читал.

В Ла-Курнёв я наудачу свернул налево с площади 8 Мая 1945 года. Как везде в провинции, во всех этих предместьях вдоль тротуара полно свободных мест. Сначала мне захотелось где-нибудь припарковаться, раз места для парковок свободны, просто ради удовольствия воспользоваться невообразимой в Париже роскошью.

В кармане джинсов вибрировал телефон. Вот уже три дня я не отвечал ни на чьи звонки, но всегда машинально проверял, кто звонит. На сей раз это была Анна. Я прижался к обочине, заглушил двигатель и вынул телефон из кармана.

— Не особенно, — ответил я, сдерживая слезы, которые всю последнюю неделю, когда я слышал голос сестры, сразу начинали течь.

В Нумеа [13]два часа ночи, она непрестанно думает о том, что я переживаю, и чувствует себя совершенно бессильной как-то помочь, поскольку не может приехать. При этом последнем замечании я понял, что, во всяком случае, ей должно быть легче оттого, что я не настаивал, чтобы она была рядом со мной во время кремации Клемана. Ее голос причинял мне боль, ведь на расстоянии восемнадцать тысяч километров слова утешения не действуют: слишком далеко.

— Приезжай к нам пожить на какое-то время, — продолжала Анна.

По спутниковой связи я слышал то лучше, то хуже. Впрочем, ей было известно, насколько сдержанно я отношусь к ее мужу Лорану.

— Я подумаю, может быть, — сказал я, чтобы смягчить свой отказ, и, стиснув зубы и набрав воздуху в легкие, спросил: — А как Люка? Зоэ? Все в порядке?

Анне тоже нелегко было отвечать на мой вопрос о детях. Слушая ее, я заметил, что возле меня, прямо посреди пустынной улицы, остановился какой-то автомобиль. Это был небесно-голубой новый «пежо-кабриолет», в котором сидели три молодых парня, все арабы. Один из них взгромоздился на спинку заднего сиденья. Другой, на пассажирском месте, с обезображенным шрамами лицом, спокойно смотрел на улицу прямо перед собой, подняв на лоб изящные солнцезащитные очки и положив локоть на ребро дверцы. Парень за рулем, толстяк с жирной кожей, сощурив маленькие глазки, откровенно разглядывал меня. В тот момент, когда наши взгляды встретились, он сделал мне знак открыть окно. Я сказал Анне, что у меня что-то спрашивают, и, пожелав ей спокойной ночи, пообещал перезвонить завтра. Закончив разговор, я потянулся, чтобы опустить стекло, и выглянул. Освещенные летним солнцем, эти трое, со своими короткими этническими прическами и спортивными костюмами ярких расцветок, напоминали французскую версию видеоклипа калифорнийского гангстерского рэпа.

— Что это у тебя за комиссариат? — властно спросил толстяк, не переставая бесцеремонно разглядывать меня.

Сзади ухмылялся парень на спинке сиденья. Третий, со шрамами, невозмутимо не отводил взгляда от конца улицы.

— Простите, что? — вытаращив глаза, вежливо спросил я своим буржуазным голосом.