Вот жизнь моя. Фейсбучный роман

Трех царей, как Пушкин, я, безусловно, не видел. Зато… Бреду, глядя под ноги, как-то вечером по Новому Арбату, и вдруг такой мощный тычок в плечо, меня аж развернуло. Оглядываюсь, а это шкафообразный охранник, который следует шаг в шаг по тротуару вровень с Алексеем Николаевичем Косыгиным[136], что идет себе мирно вдоль витрин Московского Дома книги. Алексей Николаевич притормозит, что-то в витрине разглядывая, – и охранник притормозит, Он двинется – и охранник двинется.

А в параллель, впритык к тротуарной бровке, ползет членовоз[137], тоже, когда надо, притормаживая.

И я понял, что манера Виталия Александровича Сырокомского[138], тогдашнего первого заместителя главного редактора «Литературной газеты», ходить с Астраханского[139] в редакцию на Костянском[140] пешком, но так, чтобы его черная «Волга» след в след стелилась вдоль тротуара, взята не из одних соображений моциона, но еще и по руководящей моде. Ноблесс оближ – вот как это называется.

И да, совсем забыл сказать, что Новый Арбат ради прогулки Алексея Николаевича никому тогда и в голову не пришло перекрывать[141].

* * *

Вообще-то в ранние 70-е годы мы, конечно, были полными дураками. Беспечными от непобитости. Советскую власть в телефонных разговорах, разумеется, хаяли, но – конспираторы хреновы – исключительно как некую (догадайтесь, мол) Софью Власьевну запретные книжки и ксероксы давали кому ни попадя, к знаменитым диссидентам, за которыми и в самом деле была слежка, в гости захаживали, и всё как с гуся вода, вот что интересно. То ли жандармский контроль не был совсем уж тотальным, как про него думали, то ли таких, с позволения сказать, фрондеров, как мы, насчитывались многие тысячи, и заниматься ими (нами) было уже бессмысленно.

Да вот случай. Приезжает к нам в Плющево, где мы тогда с женой квартиру снимали, приятель по аспирантуре – и натурально с портфелем, вперемешку с библиотечными книжками набитым тамиздатом. Поменял у меня Набокова на Авторханова[142], «Время и мы»[143] на «Вестник РХД»[144] – и за стол, обильно сервированный – сами догадайтесь, что мы тогда пили. А когда отправился на электричке домой, то портфель этот… Может быть, украли у него, а скорее всего, просто потерял. Взволновался, поскольку установить владельца по библиотечным ярлычкам было раз плюнуть, позвонил и – «это не телефонный разговор» – снова ко мне приехал, чтобы объясниться и передать, ходила тогда и такая по рукам, брошюру «Как вести себя на допросах»[145].

Стоим – не в квартире, конечно, там прослушка[146] может быть, – а на улице, и на повышенных от возбуждения тонах уславливаемся, кто что говорить будет, когда заметут. А договорив, оглянулись… Время было летнее, и стояли мы, оказывается, под широко распахнутым окном местного отделения милиции. Не ГБ, конечно, но все-таки. И тоже ведь пронесло[147].

* * *

На поэтическом «квартирнике»[148] я был всего раз в жизни. Москва, 70-е, я аспирант, и зовут меня послушать приехавшего на один вечер из Питера Виктора Кривулина[149].

Имя совсем для меня новое, но как же не послушать, если чтение будет только для своих, а я в Москве все еще чувствую себя понаехавшим.

И вот собрались, ждем поэта из другой комнаты, а пока кто-то из организаторов собирает со всех по трешке – «Виктору на обратный проезд». Что тоже в моих глазах повышает статус и, сейчас бы сказали, эксклюзивность того, что нам предстоит услышать.

Впрочем, как Виктор Борисович читал, описывать не стану, чтобы не проиграть в состязании с петербуржцами, знавшими его не в пример лучше меня.

И вот – расходимся. Идем к метро гурьбою, жарко обсуждаем услышанное и увиденное Я, правда, от провинциальной робости стараюсь никому не перечить. И лишь когда кто-то из новых моих знакомых восклицает: «И все-таки я так скажу: Кривулин гораздо выше Слуцкого!», подаю голос: «А почему именно Слуцкого?» – «Что ж тут непонятного, – объясняют мне хором. – Ведь сейчас же именно Слуцкий у них считается самым первым». Воля ваша, но я опять, сейчас бы сказали, не догоняю: «А чем Кривулин-то выше?» – «Чем, чем? – отвечают мне уже с раздражением. – Тем, что Слуцкий у этих сук печатается»[150].

* * *

Была – это я совсем уж несмышленышам напоминаю – литература советская, в том числе хорошая. Была антисоветская, в том числе, по эстетическому счету, очень иногда так себе.

А была еще катакомбная, и вот ее-то в 70-80-е я совсем не знал. Ни смогистов[151], ни лианозовцев[152], ни «Московского времени»[153], ни питерского андеграунда[154]]. И это, ей-богу, как-то даже странно. Во всяком случае, для критика, мало того что специализировавшегося в те годы на поэзии, так еще и стремящегося, как я, к систематике, каталогизации всего сущего и имеющего хоть какое-то право на существование.