Вот жизнь моя. Фейсбучный роман

Миновали десятилетия. И в 2008 году, уже по случаю моего очередного юбилея, мне опять вручают орден. Но – почувствуйте разницу! – уже не «Знак Почета», а орден Почета. И не в Кремле, а в Музее революции[325][326], или как он теперь называется. И не Михаил Васильевич Зимянин, перед которым трепетали многие, а министр культуры Александр Алексеевич Авдеев[327], перед которым не трепетал уже, кажется, никто. И не сам цепляет орден, а специально обученная дама. Но руку, впрочем, он мне пожал и прошептал заговорщицки: «Слежу за вашим творчеством, слежу…»

* * *

На съезде советских писателей я был лишь однажды. Зато на последнем, когда перестройки еще не было, а ускорение уже началось. В Большом Кремлевском дворце благолепие. В президиуме – всё Политбюро и все писатели – Гертруды (Герои Социалистического Труда, по-тогдашнему). В зале Раиса Максимовна, очень демократична, телохранители в сторонке, так что каждый смелый мог приблизиться, а самый смелый (помню Егора Исаева) мог не только представиться, но и подержаться за ручку.

Отчетный доклад читает, как и положено, Марков, наш первый секретарь и дважды Гертруда. Ясно, что отрепетировал, так как и самые трудные фамилии выговаривает с лету. И вдруг… вдруг пошатывается, почти падает. К нему бегут – врачи, надо думать, – а Михаил Сергеевич, обведя глазами сидящих окрест, кивает Карпову[328]: продолжайте, мол. Владимир Васильевич, конечно, – никакая не Гертруда, не классик пока что, но Герой Советского Союза. Ему и чужой доклад дочитывать, и рулить в ближайшие годы похилившимся Союзом писателей.

А что всё похилилось, стало ясно, как пошли прения. Ну, в самом-то деле. Юлиан Семенов таскает с трибуны вальяжного Феликса Кузнецова за псевдонародническую (так и сказал) бороденку. Грузинские писатели, оскорбленные рассказом Виктора Астафьева «Ловля пескарей в Грузии»[329], ждут от автора извинений и, не дождавшись, громко выходят из зала. Положение вроде бы спасает Гавриил Троепольский[330][331], попросивший у грузинских товарищей прощения от лица всей русской литературы. Но тут уже Андрей Вознесенский требует – не просит, а именно что требует от властей – безотлагательного создания музея Пастернака в Переделкине…

Со сцены, словом, возмутительные речи, а в зале шум, выкрики с мест, шиканье – сплошное нестроение, как сказала бы Олеся Николаева[332]. Кто-то перебегает из ряда в ряд, кто-то вовсе выходит – покурить, например.

И я тоже пошел, будто на стену, правда, налетев по пути на тяжелый, ненавидящий взгляд стоящего при дверях кремлевского стража. Еще подумал, помнится, – а им-то, этим вот вышколенным и обученным, уж точно не по нраву вся эта писательская вольница; так бы и порвали в клочья.

Да не вольница, конечно, зачем себя обманывать? Всего лишь намек на то, что уже началось и еще пойдет – дальше, дальше, дальше…

* * *

Эту книгу мне когда-то // В коридоре Госиздата[333]// Подарил один поэт…

Дело происходило действительно в коридоре Госиздата, как многие по старинке звали издательство «Художественная литература», а поэтом был Евгений Михайлович Винокуров.

Короткости в наших отношениях не присутствовало, но кому же дарить новый сборник стихов, как не критику? Так что Евгений Михайлович присел на какой-то пуфик и размашисто начертал на титульной странице: «Дорогому такому-то моя 51-я книжка!..» Я был тогда молод и, следовательно, жесток. Поэтому, принимая подарок, сказал, будто про себя: «А у Мандельштама при жизни вышло всего две книги. Или три, вы не помните, Евгений Михайлович?»

Зря я это сказал. Но запомнил, мне кажется, все-таки не зря.

* * *

И в продолжение об артистах в силе.

1980-е. Пицунда. Пляж, на котором мы с Виктором Александровичем Соснорой – он азартно, я лениво – играем в «Эрудит». А когда совсем уж припечет, сдвигаемся в тень, чтобы поговорить о поэзии.

В сторонке, рядом с моей женой, его Нина, еще живая и веселая. И сам Виктор хоть и глуховат уже, но все слышит, что надо, и реакция у него отменная. На небе ни облачка, зелень ярка, через полчаса нам пора пить кофе по-турецки.

Ну, вам еще что-то нужно для счастья? Мы беседуем, и не просто так, а под мой карандаш. Так как, едва мы познакомились, я, ух какой прожженный в ту пору журналист, сразу понял: надо делать диалог. Ну и пусть он никуда не пойдет, зато потомкам останется. О Данте говорим, к Лиле Брик перепрыгиваем, к сонетной технике – да мало ли о чем могут на пляже поговорить понравившиеся друг другу люди.

Замешательство лишь в минуту, когда я спрашиваю Виктора Александровича о том, кого из поэтов-современников он ценит. Одно-два имени все-таки звучат, но неуверенно, и Соснора просит: «Ты лучше сотри их, Сергей. И забудь, чтобы другим не обидно было».