ВОВа

Придавленный и припуганный недавним угрозами, Елизар Порфирьевич откинулся от Бугаенко назад, смятенно заерзал на просторном сидении.

— Что молчишь? Отвечай! — потребовал Бугаенко. — Точен мой глаз али нет?

— Молод еще, — выдавил из себя Елизар, — далеко ему до нее. Да и женат. Своя дома есть.

— Чего, чего? — удивился Дмитрий Федотович. — Ну и ну! Тоже мне, помеху нашел. Ха-ха-ха!

— Она что — слепая? — не поддался «хозяину» Елизар. — Вон какая — любую за пояс заткнет. И чтобы ему… Да получше его, поинтереснее есть!

— А он-то чем плох, не пойму? — удивленно спросил секретарь. — Молод, отважен, горяч… А если еще и в штанах чего есть… Ну, брат, тогда цены ему нет!

Неожиданные эти ругательства, глумление, вконец смутили редактора. Он еще пуще заерзал на заднем сидении, раздраженно, зло процедил:

— Горяч… В штанах… Тоже мне, великий е…ь нашелся. Поопытней, позабористей есть.

«Да не ты ли? — осенило вдруг Бугаенко. — Так вон оно что… Этого еще не хватало».

Подкатили к горкому.

— Подкинешь, Петрович, его до дому, до хаты. Да с ветерком! — усмехнулся, выходя, секретарь. — И сразу назад.

* * *

На продавленной, протертой тахте, прижатая утюгом (чтобы не сдуло и бросалась сразу в глаза), лежала записка: «Не дождалась, поехали к твоей маме одни. Останемся у нее ночевать. Приезжай.

Целуем — Олежка и Люба. 19 ч 40 мин».

Иван схватил взглядом ходики на давно не беленной облезлой стене. Только-только, выходит, ушли. Если броситься вслед, можно нагнать.

Но Изюмов стоял и не двигался.

Долгое, тяжелое чтение, угрозы секретаря, его, Иваново, бестолковое сумбурное выступление и то, как по дороге домой отозвалась обо всем этом Нина Лисевич: «Думаешь, что всю правду отныне позволят тебе говорить? Держи карман шире!»… А раньше и мать, и жена предупреждали не раз: мол, съезд, разоблачения… Да ничего не изменится!.. И весь в смятении, в гневе, Иван все острей и острей ощущал жгучую потребность к какому-то немедленному, безоглядному решению, действию.

«Надо им написать, — все отчетливей созревала в нем долго ускользавшая, но упорно пробивавшаяся к осознанию мысль. — Пусть знают: мы не станем больше молчать! Нет, не станем». Бросился уже было к портфелю, да увидел на старенькой тумбочке Олежкин рисовальный альбом, рядом с ним карандаш. И подчиняясь самой сильной в нем сейчас потребности, страсти, шагнул решительно к ним…

«Дорогие товарищи, — вывел он первые слова на листке — те самые, какие пишут обычно и в их городскую газету. Но тут же спотыкнулся: — Гм-мм, дорогие… Товарищи… Еще чего»… И нашел нейтральное, приемлемое и для себя, и для них: «В Президиум ЦК КПСС». А дальше уже как можно более кратко и ясно, в каком-то яростном лихорадочном возбуждении бросал карандашом на бумагу хоть и скороспелые, но рождавшиеся великой заботой и глубинной болью слова. Писал обо всем, что перечувствовал, что передумал, пока слушал сегодня письмо, и вообще, что успел, что сумел понять с того незабываемого дня, когда вдруг грянул над всей нашей громадной страной этот оглушительный — и омрачительный, и очистительный гром. Наконец, вывел на бумаге и это, самое важное, главное, терзавшее его сильнее всего: «Все, все — те, кто был в ближайшем окружении Сталина, кто соучаствовал в его преступлениях, кто не восстал против них, против него — все без всяких скидок и исключений должны отвечать вместе с ним». Сознавал, конечно, во всяком случае предчувствовал, что он тем самым поднимает убийственный меч и на себя самого: читать эти слова будут как раз те, кого он и имеет в виду, и им они не понравятся: не захотят они из партии себя изгонять, высокие посты свои оставлять, под суд себя отдавать — не захотят! И не будут! Скорее всего, что все это они сделают с ним. И все-таки, должно быть, не только выполняя свой долг, свою обязанность гражданина, партийца, но и утоляя таким образом нанесенное ему оскорбление, свои обиду и боль, хоть так мстя за них, пусть и рискуя собой, Иван бросал им прямо в лицо этот свой открытый отчаянный вызов.

Только за полночь закончил писать. И хотя дома не было никого, никто ему не мешал, все равно, как ни старался выводить каждую букву, каждую строчку, переписанный чистовик, как говаривал, читая иные его материалы в газету, редактор, был «не тае». Испорченный в университете конспектами и репортерским борзописанием почерк прыгал и корячился в разные стороны, два-три слова не улеглись в перенос, вкралась и пара ошибок, которые пришлось исправлять; под конец вдруг плюхнулась на бумагу огромная чернильная клякса, и ее пришлось подтирать. И даже искренность и чистосердечие не могли скрасить эту неряшливость и, тем более, заносчивость и нетерпеливость Ваниной исповеди.