ВОВа

— Он на все руководство… На партию руку поднял!

— Чего его слушать? — понеслось с разных сторон. — Надо кончать!

— Успокойтесь, товарищи, успокойтесь, — внушительно возвысился опять над столом Бугаенко. — Сами потребовали — вот и прочитали письмо. Ну и что? За битого, как говорится, двух небитых дают. Человек он еще молодой, все у него впереди.

«Молокосос, сосунок, — шилом вонзилось в Ванины сердце и мозг генеральские, со злобной слюной худые слова. — Пороха, значит, не нюхал. У Власова воевал… Сталина, видишь, предал. Смотри, как он за этого… за тирана, диктатора… Голову мне готов оторвать, — вонзил в мундир, в красневшие ярко лампасы негодующий взгляд. — Будто ни съезда не было, ни всех этих газетных статей, ни этого последнего документа цека. Будто лично его вышвыривают из мавзолея, из истории, из памяти… Да, это его, его… Всех, всех вот таких надо из партии гнать. Всех!» — И в ослеплении, в гневе, сам не ожидая того от себя, вдруг так и выпалил, так и сказал:

— Это вас надо из партии гнать. Вас! Вместе с ними со всеми! — бросил рукой Ваня вверх, в потолок — куда-то далеко-далеко. И каждому, всем было ясно, кого он имеет в виду.

Генерал замер, затих. Ошарашенно пожирал Ваню выпученными, налитыми кровью глазами, наконец процедил:

— С тобой, — ткнул он пальцем в ответчика, как штыком, покрутил, покрутил еще им (как делал, наверное, в схватках, еще в гражданскую, с беляками). — С тобой все ясно! — повернулся к сидевшему неподалеку от него — знакомому Вани, прилизанному, с клеенчатым ярким блокнотом. — Думаю, вам им надо заняться. — И, обращаясь к Бугаенко, ко всем, заявил: — Гнать его надо из партии, вон!

И понеслось, понеслось с разных сторон:

— Да он нашей партии враг!

— Такому не место среди нас!

— Исключить!

Бугаенко снова поднялся, вырос над всеми. Пытался еще образумить сидящих, к сдержанности призвать. Но они ни в какую. Подождал, подождал, глядя в глубь по рядам. И махнул безнадежно рукой.

— Кто — за? — прогудел в притихшем тотчас же зале его не то густой баритон, не то бас. Частокол вскинутых рук.

— Кто против?

Хотя бы один руку взметнул. Ни одного.

— Кто воздержался?

Двое: горнопроходчик, Герой Соцтруда и прокурор. Только они.

Все похолодело, будто распалось у Ивана внутри. Будто не стало его — как неживой. Но только на миг, на минуту одну. И тут же словно взорвалось все в нем: да как же так? Господи. Почему? И чем более недоумевал, не соглашался с тем, что здесь сейчас с ним стряслось, тем исступленнее вглядывался во все еще искаженные лица сидевших, в чуть растерянные и все-таки непреклонные глаза Бугаенко, в надменно застывшую, налитую кровью генеральскую рожу.

«Нет! Это же чушь! Я дальше пойду! — все круче и круче вздымалось у Вани в груди. — Правда на моей стороне, на моей! Как и в войну: наше дело правое — враг будет разбит, победа будет за нами! Вот увидите, восстановят меня».

И так за последние месяцы, недели и дни уверовал Ваня в нее — в эту правду, так истосковался, изболелся душой по послесъездовской, прежде неслыханной нови, что уже не пораженно, не униженно, нет, а победительно окинул взглядом весь зал и, повернувшись спиной к нему, со вскинутой вверх головой решительно, резко шагнул, схватился за ручку двери и дернул ее на себя.

И последнее, что он услышал, когда захлопывал дверь за собой, это слова Бугаенко:

— На коленях, на брюхе будешь ползать передо мной! На брюхе! Запомни! Корку хлеба просить ко мне приползешь!

* * *

Руки их, в мужском коротком приветствии, сжались, оба взглядами так и вцепились один в одного.

«Лет на двадцать моложе меня. И не зажравшийся — поджарый, сухой. И ишь какой еще жгучий брюнет, — по-писательски тренированно, с лету схватывал столичного аппаратного "гуся" провинциальный тертый Иван. — И, похоже, совсем не чинуша, открытый вроде, простой».

Хозяина же в госте поразило другое. Хотя и догадывался, что встретится не с дряхлым — при палочке, с лысиной, без зубов стариком, но нежданная его молодцеватость, легкость движений, вся вольная манера держаться были явно не по летам, впрочем, как и по-мальчишечьи вихрастая, почти по самые плечи пышная шапка волос (при полнейшей их белизне), да и такой же «молодежный» наряд: в сплошных карманах и молниях «вареная» джинсовая пара, кроссовки цветастые, как попугаи, и весь в блестящих металлических бляшках широкий ремень.

Модно, удобно, возможно, даже красиво, но слишком уж непривычно для казенной торжественной строгости центрального партийного органа.

«А впрочем, — смекнул Геннадий Евгеньевич Градченко, — художник, писатель, свободный лесной человек… Будь другим, наверное, теперь не был бы здесь».

Указал гостю на стул, уселся и сам. И то, ради чего он, Иван Григорьевич Изюмов, бросив все: работу над новой книгой, прелести летнего приморского юга, молодую жену, в купейном удушье отмахал две тысячи верст, а сидевший напротив старший инструктор центрального контрольного органа партии почти полгода собирал о нем всяческий материал — это, наконец, началось.