Вовенарг

В своих «Характерах» Лабрюйер живописует каждую подробность с несравненным пылом, мощью, фантазией. Правда, в отличие от Паскаля и Боссюэ он чаще изображает страсти и пороки, свойственные отдельным людям, а не всему человеческому роду. Даже его лучшие портреты не идут в сравнение с величавостью портретов Фенелона и Боссюэ; происходит это главным образом из-за различия избранных этими писателями жанров. Мне кажется, Лабрюйер полагал, что какими бы ничтожными ни изображать людей, все будет мало, и старался подчеркнуть не их сильные стороны, а нелепые чудачества. И я считаю себя вправе сделать из этого вывод, что он не обладал ни возвышенностью, ни прозорливостью, ни глубиной, свойственными лишь немногим первостепенным умам. Но справедливость требует отдать должное его богатому воображению, подлинно своеобычному характеру и творческому таланту.

К читателю

Бывают люди, читающие лишь затем, чтобы выискивать в книге ошибки; поэтому предупреждаю каждого, кто прочтет мои размышления: если среди них найдется такое, которое можно истолковать в ущерб благочестию, автор отклоняет подобное истолкование и первым подписывается под любой возможной критикой. Он уповает, однако, на то, что непредвзятым людям не составит труда правильно понять его чувства. Утверждая, например: «Мысль о

смерти вероломна: ¹ захваченные ею, мы забываем жить», — он льстит себя надеждой, что высказал просто мысль о смерти безотносительно к религии. А заявляя в другом месте: «Совесть умирающих клевещет на всю их жизнь»,² — он отнюдь не отрицает, что такие угрызения совести часто не лишены оснований. Но ведь каждый знает, что из любого правила есть исключения. Если же автор не оговорил их, то лишь потому, что этого не позволял избранный им жанр. Достаточно вдуматься в намерения автора, чтобы удостовериться в чистоте его убеждений.

Уведомляю читателя и о том, что хотя мои максимы не вытекают одна из другой, в числе их немало таких, которые могут показаться темными, если их выдернуть из контекста или книги в целом. В данном издании они расположены иначе, нежели в первом. Из него изъято более двухсот максим, иные прояснены или расширены, а некоторые — правда, очень немногие — добавлены.

I

Легче сказать новое слово, чем примирить меж собой слова, уже сказанные.

К

Наш разум скорее проницателен, нежели последователен, и охватывает больше, чем в силах постичь.

III

Если мысль нельзя выразить простыми словами, значит, она ничтожна и надо ее отбросить.

IV

Ясность — вот лучшее украшение истинно глубокой мысли.

V

Где темен стиль, там царствует заблуждение.

VI

Вырази ложную мысль ясно, и она сама себя опровергнет.

VII

Как сильно заблуждаются подчас писатели, полагая, будто им удалось изобразить свой предмет так, как они его видят и чувствуют!

VIII

Мы были бы куда менее строги к мыслям автора, если бы сами мыслили так же, как он.

IX

Иная мысль кажется нам подлинным открыв тием, но стоит вникнуть в нее, и мы понимаем, что она не новей, чем дважды два — четыре.

X

Мы редко вдумываемся в чужую мысль; поэтому когда нам самим приходит такая же, мы без труда убеждаем себя, что она совершенно самобытна — столько в ней тонкостей и оттенков, которых мы не заметили в изложении ее автора.

XI

Много говорят лишь о тех мыслях и книгах, которые интересны многим.

XII

Неизменная скупость в похвалах — верный признак посредственного ума.

XIII

Слишком быстрый успех почти всегда преходящ: он — детище случая, а не таланта. Плоды размышления и труда не бывают скороспелыми.

XIV

Надежда одушевляет мудреца, но ослепляет человека самонадеянного и беспечного: он слишком доверчиво полагается на обещания.

XV

Сколько раз все мы обманывались и в наших опасениях, и в наших надеждах — даже самых законных!

XVI

Пылкое честолюбие с самой юности изгоняет из нашей жизни всякую радость: оно хочет править единовластно.

XVII

Успех одаряет очень многим, только не друзьями.

XVIII

Порою цепь долгих успехов обрывается в одно мгновение, словно летние знойные дни: налетает гроза, и разом холодает.

XIX

Лучшая опора в несчастье не разум, а мужество.

XX

Ни мудрость, ни свобода не совместны со слабостью.

XXI

Война — и та приносит меньше вреда, чем рабство.

XXII

Рабство унижает человека до того, что он начинает любить свои оковы.

XXIII

Благоденствие дурного правителя — бедствие для народа.

XXIV

Разуму не дано исправить то, что по самой своей природе несовершенно.

XXV

Прежде чем ополчаться на зло, взвесьте, способны ли вы устранить причины, его породившие.

XXVI

Неистребимо зло, которое коренится в законах природы.

XXVII

Мы не вправе делать несчастными тех, кого бессильны исправить.

XXVIII

Нельзя быть справедливым, не будучи человечным.

XXIX

Иные писатели прилагают к нравственности ту же мерку, с какою мы подходим к зодчеству наших дней: здание прежде всего должно быть удобным.

XXX

Одно дело смягчать правила добродетели во имя ее торжества, другое — уравнивать ее с пороком ради того чтобы свести на нет.

XXXI

Все наши заблуждения и разногласия в вопросах нравственных нередко объясняются тем, что мы считаем человека либо воплощением добродетели, либо воплощением порока.

XXXII