Воздаяние храбрости

Длинную французскую фразу она произнесла на одном дыхании. Было ясно, что повторяет ее Софья Александровна каждый день, а может быть, и по нескольку раз на дню.

– Я даже предложила ему свою коляску… И после всего пошли вдруг такие доносы. Да-да, не спорьте, Сергей Александрович! Другого имени для его посланий я найти не могу.

– Я слышал, – промямлил Новицкий, – что против князя выдвинули не менее полусотни обвинений в злоупотреблении.

– А! И вы об этом наслышаны. Собирали ябедников по всему Закавказью. Донимали князя даже в Турции, за Дунаем. Может быть, тем и довели его до смерти. Сенатская комиссия поехала проверять злоупотребления властью военного правителя трех провинций. И знаете, сколько она возбудила дел? Че-ты-ре! Да таких, что закрыть можно было простым соглашением обеих сторон. Кузнеца он какого-то переселил в Чинахчи вместе с семьей, не оформив должным образом договор с прежним владельцем. Остальные три примерно такие же.

Новицкий хотел было развести руки, но обрубок правой лежал, словно прикованный к скатерти.

– Никто не хочет более слышать о князе. Написала его биографию. Коцебу с Аксаковым помогли. Издала на свои деньги, так тираж разошелся менее чем за год.

Новицкий радостно удивился.

– А говорите, что никто слышать не хочет.

– Те, кто воевал, помнят. А те, кто правят, – забыли.

Последнее слово княгиня произнесла так твердо, что в маленькую комнату вдруг хлынула тишина.

– Я перебирала недавно бумаги князя, – продолжила Мадатова, убрав носовой платок и постаравшись взять себя в руки. – Перечитала сотни указов обоих государей о награждении орденами или оружием. Все они начинаются удивительно одинаково: в воздаяние отличной храбрости!.. Дюжина орденов, золотые шпага и сабли, производство – от ротмистра до генерал-лейтенанта. Да и на что же эти все кресты, звезды да эполеты, когда человека уже не помнят?! Вы извините меня, Сергей Александрович, дуру старую, но я все-таки спрошу откровенно: ваши эполеты и ордена – стоят они вашей руки?!

Новицкий ответил не сразу. Но когда он заговорил, голос его звучал вполне убежденно. Софья Александровна поняла, что вопрос этот он часто задавал себе сам и давно понял, как на него надобно отвечать.

– Не чинами и не наградами жизнь наша измеряется. И не из них одних состоит. И единственное воздаяние, на которое человек может рассчитывать, – внутреннее сознание, что жизнь свою он прожил недаром… Жил и делал то, что было ему назначено…

Он сделал паузу, рассеянно взял печенье и начал крошить его в чай. Мадатова молчала, не решаясь его перебить.

– Что же касается князя, то человек он был, в определенном смысле, уникальнейший. Я сам, знаете ли, не робок и видал людей мужественных и даже отчаянных. Но храбрость Валериана Григорьевича была совершенно иного рода… Она была – заразительна. Тем, кто стоял с ним рядом, он передавал свою храбрость, как передается… например, насморк.

Услышав такое сравнение, Софья Александровна вспыхнула.

– Вы все видите в нем только одну машину, инструмент, приспособленный для войны. Вот и Доу, живописец заезжий, выписал его генералом, с полным комплектом лент, орденов…

– Меня провели в Военную галерею, – вставил Новицкий, наклонив голову. – И хотя я знаток небольшой, уверен, что портрет князя – самая большая удача англичанина и его русских помощников.

Но Мадатова его вовсе не слушала.

– А знаете, что мне писал князь с Балкан, из того самого городка, что он удерживал против визиря?

Она вскочила, подбежала к бюро и, приподняв крышку, достала несколько сложенных листов писчей бумаги. Развернула один, другой, пробежала глазами третий.

– Вот! Нашла! Слушайте!.. «Я, слава богу, здоров. Недавно укрепил свою позицию, чтобы артиллерия моя могла достойно встретить противника. Пришлось приказать уничтожить фруктовые большие деревья. Хотя ты знаешь два моих правила: не рубить сады, не разорять бедных. Но нарушил одно, потому что война требовала другого. Если бы ты была здесь и видела, как валили яблони, груши, сливы, то – верно заплакала…»

Она замолчала, села и с вызовом смотрела через стол на Новицкого. А тот внутренним взором представлял генерала Мадатова, каким видел друга в последний раз. И слышал густой голос, летящий над выжженной каменистой равниной:

«Я буду тихий, Новицкий! Совсем тихий! Как мертвый, да?!.»

Потом он заговорил, все так же не поднимая глаз, будто продолжал беседу с самим собой:

– Слова его, Софья Александровна, доказывают, что человек… каждый человек куда сложней, чем мы о нем думаем… Но если бы я был на месте этого Доу, то изобразил бы князя вовсе не генералом, нет. А молодым ротмистром, как я помню его при Батине, когда он атаковал албанскую конницу…

Новицкий зажмурился, чтобы ничто не мешало ему представить эту картину, и даже покрутил головой от удовольствия, заулыбался своим мыслям и памяти.