Воздаяние

Он произнёс волшебные слова. Лицо женщины, напряженное и вопрошающее, тотчас смягчилось, и радушная улыбка омолодила старческое лицо. Ему улыбнулись, тут же пригласили в дом, усадили на лучшее место и предложили вина. Пока монна Фантони читала протянутый им пергамент, Альбино незаметно огляделся. Обстановка в доме была не роскошной, но всё говорило о достатке. Женщина явно ни в чём не нуждалась, хоть и не была склонна к бережливости: дорогие книги лежали на полу, добротные вещи — небрежно свалены на ложе, в подсвечниках стояло несколько восковых, очень недешевых свечей, и на них тоже вовсе не экономили.

— Джильберто называет вас другом и просит помочь с жильем. Комната наверху свободна и я охотно предоставлю ее вам, но…

— Я заплачу за постой, — торопливо отозвался Альбино, полагая, что она намекает именно на это.

— Я ещё не прошу подаяние, — в голосе монны Анны мелькнула усмешка, — и друзья сына для меня гости. Но Джильберто говорит, что вам нужны тишина и покой для ученых занятий. Не мог же он не понимать, что… — женщина не договорила.

Дверь без стука распахнулась, и на пороге возник человек лет тридцати с явными следами похмелья на лице. У него были такие же карие, как у Гауденция и монны Анны, глаза, но не блиставшие ясностью, а, напротив, обведенные темной тенью и чуть осоловевшие. Стройный и очень тонкий в кости, он, пожалуй, мог быть назван изящным, хоть недоброжелатель обозвал бы его тощим. На фоне чёрного, стягивающего талию колета особенно выделялись руки с длинными пальцами и худыми запястьями. С правого плеча до левого бедра пролегал ремень, притороченный к кожаному, миланской работы чехлу, в котором за спиной пришедшего угадывался гриф не то гитары, не то лютни, к поясу же крепился маленький, едва на длину ладони, тонкий кинжал из Беллуно в дорогих, тоже миланской тисненой кожи, ножнах.

— Франчо!! — монна Анна явно не обрадовалась гостю, голос её зазвенел гневом, — опять напился? Снова девки да блудилища? Зачем ты явился? Чего тебе надо? Позорить меня?

Альбино понял, что это Франческо, брат Гауденция, коего тот рекомендовал как позор рода Фантони, однако было незаметно, чтобы слова матери хоть на волос смутили непутевого сынка. Он, как ярмарочный Бригелла, сложил руки и развёл их в комическом жесте.

— Ошибаешься, матушка, я зашёл всего лишь попросить кружку отвара ячменного солода, что хранится в кухонном погребе. Неужто же ты откажешь твоему страждущему сыну, распятому злой жаждой, в столь ничтожной просьбе, в глотке пива?

— Как же мне надоели твои вечные попойки да потаскухи! Одно и то же, одно и то же! Девки да вино разве доведут до добра? Погоди вот, подхватишь галльскую заразу, будешь знать!

— Какие девки, матушка? — изумился Франческо, быстрым жестом снял со спины чехол, расстегнул его и отбросил, в руках же у него возникла гитара, он нервными пальцами пробежал по струнам, явив слуху чистейшую мелодию тарантеллы, и вдруг шутовски загорланил, вертясь и пританцовывая:

   Когда умру я, кравчий мой,
   Ты к дьяволу пошли обедни,
   Туда же — девки вздох последний
   С ее притворною слезой.
   Вода — не больше — слезы милой.
   Откройте бочку вы, друзья,
   Да спойте хором над могилой, —
   Вам подтяну из гроба я!

Альбино удивился. Где бы ни учился петь мессир Фантони, он делал честь своему учителю, голос его, неожиданно мощный в столь худощавом теле, подлинно удивлял, певец легко брал как верхние теноровые ноты, так и нижние баритональные. К тому же, несмотря явные признаки вчерашней попойки, двигался Фантони странно легко и явно был прирожденным танцором: движения его казались фантомными, он, как некий бес, то молниеносно исчезал, то появлялся спустя мгновение уже в другом месте. Монах завороженно следил за ногами Фантони, поражаясь выделываемым па и изумляясь, и вдруг поймал себя на странном впечатлении: предупрежденный Гауденцием о порочности этого человека, он, несмотря на его кощунства и явно неправедный образ жизни, Бог весть почему ощутил к нему теплую живую симпатию и абсолютное доверие.

Монна же Фантони, едва дослушав рулады сынка, уперла руки в бока.

— Потаскун бесстыжий, вертопрах, горлодёр, баба, тень изнеженного развратника! Посмотрите-ка на это воплощенное похмелье после оргии, на эти круги под глазами, на руки, которым впору держать только женский веер! Позор моих седин! — однако, разразившись этой гневной тирадой, как судья — приговором, монна Анна все же вышла и велела кухарке принести сыну пива.