Воздушные шары Сальви-Крус (СИ)

     Счастливо улыбнулся.

     Потом они сидели рядышком, Булль и Волосатка, на его любимом вазоне, пили чай и с восторгом наблюдали, как в ночи фонари шлют послания друг другу по проводам. Они все больше молчали, но молчание их было красноречивым и не тягостным. Еще Булль размышлял о любви, такой внезапной, и о том, что хорошо бы было вернуться в лес. Только он не знал пока, как к этой мысли отнесется Волосатка.

     И вот уже, пожалуй, с неделю я не видел и не слышал Булля. И, кстати, Волосатка тоже почему-то не заходит. Ох, неспроста это, неспроста. Ведь это гномы научили англичан отбывать по-английски, не прощаясь…

Кошачья шерсть (Зимний ноктюрн в пяти частях)

      1.

     Окно.

     Стол у окна.

     Стылый, никому, в сущности, не нужный хмурый зимний день за окном.

     Скрюченный палец одинокого дерева за слегка измазанным морозом стеклом. Покачивается.

     Нет дерева – только палец: то ли грозит, то ли предостерегает, то ли указывает на что-то.

     Небо.

     Тусклое низкое небо.

     Ослепительное, слепящее небо, каким оно бывает, когда смотришь на него из сумрака длинной узкой комнаты.

     Кажется, что нет ничего за окном кроме изуродованной морозом голой ветви и стылого жуткого неба. Бывает и такое, когда ничего нет.

     Свет из окна опрокидывается плоскостью на плоскость стола. Свет почти овеществлен, он призрачно-телесен, он похож на застиранный тюль, он – почти он.

     Зелень сукна на столе. Стол стар, очень стар. На днях столяр врезал в него новые замки, перетянул петли на дверцах и отремонтировал ящик в левой тумбе. Поэтому стол чувствует в себе молодую кровь и держится молодцом. Но по-прежнему не слышит собственный скрип.

     На столе – слева – лампа. Стеклянный колпак надтреснут, но это обстоятельство не мешает ей гордиться собственным происхождением. Напротив. Древний род, штучная работа. Она ощущает себя реликтом и реликвией. Она умна, она даже остроумна. Она знает за собой эту слабость и, как истинная дама, не упускает случая ею воспользоваться. А это всегда – сильный ход.

     Справа – письменный прибор из серого мрамора. Таким мрамором в старину выкладывали полы в привокзальных туалетах, но наш герой, разумеется, к этому варварскому обычаю отношения не имеет. Тем не менее, факта не оспаривает. Однако не опускается до обсуждения, сохраняет достоинство. Невозмутим.

     Бронзовый колпак на чернильнице – набекрень. Ее утроба на треть заполнена чернилами, которые, подсыхая, золотятся.

     Ручка топорщит давно нечищеное перо из своего ложа – желобка в мраморном теле. Она страстно желает уколоть.

     Прибор говорит на три голоса, но голова у него одна. Правда, со стороны этого не слишком заметно.

     К шершавому, в старой лакировке, боку стола жмется корзина для бумаг. Она пуста, просто пуста. И от этого обстоятельства весела. Просто чрезвычайно весела.

     Стул влачит свое стулово существование и исполняет служебные обязанности на издавна определенном и указанном ему месте. Он тоже стар, он ровесник стола. Его давно не чинили, но он музыкален и у него отличный слух. Любит поскрипеть на судьбу. Однако, не представляет, куда может завести длинный язык при деревянной голове.

      2.

     По комнате мечется молодая женщина. Она чем-то озабочена, взволнована, расстроена. Она заламывает руки, что-то бормочет, порой вскрикивает. Она стремительно присаживается на стул, встает и снова садится. Она сжимает в руках исписанный листок бумаги. Она то комкает его в кулаке, то расправляет, читает, вновь сминает и, измятый, прижимает к груди обеими руками

     Дневной свет промокает в зелени сукна; проливаясь со стола в комнату, он словно бы покрывает все в ней находящееся тонким налетом тины – зеленит. Но и при таком освещении никто не стал бы оспаривать факта, что женщина хороша собой, что щеки ее свежи, глаза изумляют, волосы – кудри, пальцы предрекают, а грудь высока и недоступна.

     Вот она стремительно покидает комнату. Хлопает дверь.

     – Уф! – подает голос стул. – Наконец-то. Задергала она меня сегодня вконец. Какое скверное настроение, право… Кошачья шерсть!

     – При чем здесь кошачья шерсть? – осведомилась лампа с высоты своего положения. – И вообще, почему вы все время скрипите? Чем вы не довольны? Объясните-ка нам.

     – Что-что? – переспросил стол.

     – А я бы его уколола, – вожделенно произнес прибор голосом ручки.

     – Хи-хи! – обрадовалась невесть чему корзина.

     – Тише!

     – А вот скажите мне, были бы вы довольны, если бы вам на голову постоянно садились? В буквальном смысле? Особенно коты. Ненавижу котов! Эта шерсть…тьфу! Скверное настроение. Ох, судьба….

     – Позвольте узнать, когда в последний раз вы наблюдали кошачьих в этом доме? И где именно у вас собственно голова? – спросила лампа, невинно улыбнувшись трещинкой в стекле. – Вот эта, простите, засиженная подушечка и есть голова? Умоляю, не говорите об этом никому. Засмеют!

     – Что-что? – снова попытался вникнуть в суть стол.

     – Ах, я бы его уколола…

     – Ха-ха!

     – Вам хорошо рассуждать, – вздохнул стул. – Вы – наверху. А тут… Нет, чем такая судьба – лучше полное ее отсутствие.