Воздушный замок

смотреть на него в школе, смотреть на него дома, из окна, когда Семёркин выходил гулять со спаниелем Зючом. Зюч носился по двору, а Семёркин ходил следом, но, право же, в немудрёном этом гулянии чудесный смысл виделся Маше, и она то краснела, то бледнела у окна за кружевной занавесочкой. И возможно, подними в этот момент Семёркин глаза, увидь взволнованную Машу, всё стало бы ему ясно, но… не смотрел Семёркин на Машино окошко. Такое вот волнение, сладкое обмирание и было с недавних пор тайной стороной Машиного существования, о которой только один человек догадывался — Юлия-Бикулина… С другой же стороны, Машу настораживала растущая зависимость от этих семёркинских выходов с Зючом во двор, от семёркинских взглядов, которые Маша ловила в классе и которые были устремлены куда угодно, только не на неё. Короче говоря, Семёркин был вольной птицей, жил как хотел. Маша же с недавних пор вольной птицей себя не чувствовала. И чем вольготнее бродил по школьным коридорам Семёркин, заглядываясь на других девочек, тем менее вольготно чувствовала себя Маша. Одного факта существования Семёркина было уже явно недостаточно. В Семёркине должны были забушевать ответные чувства. Это он, Семёркин, должен подкарауливать идущую по двору Машу, он должен смотреть на неё из окна и комкать в руке занавеску! Что-то надо было, предпринимать. И Маша читала Тургенева, читала в изумлении «Красное и чёрное», читала современных писателей… Иногда она так глубоко задумывалась о Семёркине, что теряла нить реальности, и то, что Семёркин не знает, ничего даже не подозревает об этих её мыслях, казалось диким и несправедливым. Словно цунами накатывалось на любовно выстроенные Машей городки и скверики. И, справившись с цунами, Маша сидела мрачная и опустошённая, и слёзы сами катились из глаз.

Так, маятником, качались Машины мысли, а ноги потеряли счёт шагам. Давно уже Маша миновала Филёвский парк и шла теперь вдоль шоссе. Автомобили обгоняли её, шпиль университета блистал вдали на солнце, а под ногами желтела умирающая осенняя трава.

Каким образом Юлия-Бикулина догадалась о её чувствах к Семёркину, Маша не знала. Но особенно и не удивилась. Она давно привыкла, что Юлия-Бикулина разгадывает тайны и читает мысли.

Маша вспомнила далёкий весенний день, когда белые лепестки подрагивали на яблоне и вишне, а дуб гудел на ветру, как огромная труба, устремлённая в небо, чтобы звёзды всё слышали. Два глаза у весны: ласковый, тёплый и — строгий, холодный. В тот вечер весна смотрела во двор холодным синим глазом, и у Маши зябли коленки, и Рыба дрожала в своём платьице. Только Юлия-Бикулина не чувствовала холода. Фарфоровым казалось в сгущающемся воздухе её лицо, глаза — двумя зелёными листиками.

— Ты, новенькая, меня не жалей, не жалей! — приговаривала Бикулина, дёргая почему-то Машу за пуговицу на платье. — Я на дереве сидела, плакала, а думалось совсем о другом. Да, плакала я! А хочешь скажу, отчего плакала?

— Скажи, Би… Биби… — Маша осторожно высвобождала пуговицу.

— Бикулина! — холодно поправляла её новая знакомая, и словно две металлические болванки стукались, такой рождался звук. — Би-ку-ли-на! — повторила новая знакомая по слогам. — Так вот я плакала потому, что вдруг поняла, какие они маленькие, слабые…

— Кто? — не понимала Маша и думала: неужели атлеты?

— Родители мои, — продолжала Бикулина, — смотрела я на них с дуба, и так мне их жалко было! Как же так? — Бикулина переходила на шёпот: — Из-за того, что балбесы-футболисты безобразно играли в прошлом сезоне и отвратительно начали этот, отец должен переходить в одесскую команду, которая тоже неизвестно как будет играть. Я всё время у него спрашивала: «Ну а ты сам? Хочешь в Одессу?» А он: «Какое это имеет значение? Надо ехать!» Я: «Тебе надо?» Он: «Всем нам надо! Всем надо ехать в Одессу, и я должен вывести их команду по крайней мере в призёры, чтобы вернуться в Москву. А в федерации я не хочу работать, потому что я тренер, тренер!» И тогда, — продолжала Юлия-Бикулина, — я поняла, что мой отец слабый человек, и мне стало его жалко…

— Почему же слабый? — стучали зубами от холода Маша и Рыба.

— И тогда я подумала, — не слушала их Юлия-Бикулина, — он слабый человек потому, что не довёл до конца дело! Вложил в команду столько сил и не сумел остаться в команде! Едет в Одессу, а ему туда совсем не хочется, значит… Значит, в нём нет гордости! «Но должен же быть предел, — подумала я, — за которым кончается его покорность и начнётся он сам…» И я поняла, что этот предел далеко-далеко… И тогда… — Юлия-Бикулина многозначительно посмотрела на Рыбу и Машу, — я поняла также, что могу остаться дома! И он с этим тоже смириться! Раз покатился, уже не остановишь… Я всё рассчитала. Так что ты, новенькая, меня не жалей, не жалей. — Бикулина снова схватила Машу за пуговицу. — Жалеть-то как раз тебя надо! Переехала в новый дом, в новую школу пойдёшь, никого и ничего не знаешь… Как тебя примут? Но ты, новенькая, не бойся, за нас держись с Рыбой, и всё будет нормально!