Воздыхание окованных. Русская сага

Я боялась ее. Каждый год, встречая ее полуторку во дворе и принимая кошелки и авоськи с машины, пока мы с нею и бабушкой поднимались к нам на второй этаж по лестнице, тетя Вера успевала мне жестко прошипеть в ухо: «Запомни! я тебе не мать и не бабушка! Ты еще у меня попробуй что-нибудь выкинуть!..». О том, чтобы что-нибудь выкинуть и речи быть не могло — я боялась ее до мороза в сердце. Но при этом все-таки любила и жалела. Да и как было не почувствовать степени ее одиночества в жизни. Много позже, когда я уже начала разбирать архив, я многое другое узнала о тете Вере — какая она была нежная внучка, как любила свою бабуню Анну Николаевну, как много слушала ее рассказов, как ходила она за умиравшим Николаем Егоровичем, как писала свои милые книги… Как, наконец, она любила мою маму и Кирилла: в письмах она с нею так ласкова: «ты наша единственная на двоих дочка», — писала она моей маме на фронт. Своих детей у тети Веры не было. Именно у Веры Александровны в письмах и в одной из ее книг я обнаружила особенные строки, посвященные моей особо почитаемой (наряду с Казанской и Скоропослушницей) иконе «Взыскание погибших». Именно перед нею она молилась о спасении Жоржа.

Бедная девочка! Сколько подлинно красивого таило ее сердце, как искало оно любви, и к какой одинокой пристани прибиться пришлось ей в этой жизни. В Орехове в ее домике (рядом с главным усадебным домом) хранились, — я помню — красиво перевязанные пачки писем Блока, Белого, Мережковских, Городецкого и многих других, чьи имена входят теперь в антологию русской поэзии и литературы. Тут были и письма Жоржа — она все, конечно, свято хранила. Когда же после ее кончины в 1956 году, домик ее был продан, то мама и дядя, помешкав, приехали буквально через два дня после продажи, то увидели страшный погром: письма, книги — с дарственными надписями, церковная ее библиотека — все растащили по деревне на курево. А так же и вещи — мебель оставшуюся, какие-то редкие старинные предметы, — вообще же жизнь Веры Александровны была полуголодная и крайне бедная. И я всегда думаю о ней с болью: каково-то было ей там зимами одной? В заснеженном Орехове, почти без связи с миром — разве что в Церковь, в Ставрово, где жила ее церковная приятельница… О чем думала? Что вспоминала? Были и у нее блестящие годы, но от них остались только горькие разочарования. И все-таки она оставалась в Церкви…

* * *

Что же должно произойти с человеком, какие испытания он должен перенести, как исчерпать все жизненные возможности, чтобы вспомнил он о Боге, и бросился к Нему навстречу как к единственной надежде и упованию в этой жизни? О том ведает Евангельская Притча о блудном сыне, который, бросив отца, потерял на «стране далече» все, что имел, и дошел до того, что вожделел теперь хотя бы поесть рожцов в свином корыте, но и это было для него уже труднодоступно. И только на самом краю и пределе своей несчастной «свободной» жизни решил он вернуться в великом покаянии к отцу…

Помню в первые годы своего воцерковления, а мое сердце давно уже горело по Богу, только вот с "правильным" воцерковлением (как выражался один священник) я, увы, медлила. Когда же началась жизнь церковная, меня первые годы буквально не оставляли ни днем ни ночью два апостольских слова: из послания апостола Павла к Ефесянам «Вы были некогда тьма» (Еф.5:8), и из Послания к Фессалоникийцам: «Духа не угашайте» (1 Фес. 5: 16–22):

«Всегда радуйтесь. Непрестанно молитесь. За все благодарите: ибо такова о вас воля Божия во Христе Иисусе. Духа не угашайте. Пророчества не уничижайте. Все испытывайте, хорошего держитесь. Удерживайтесь от всякого рода зла».

В то же время у святителя Феофана Затворника в его поучениях о молитве я прочитала, что истинной молитве может быть положено начало только тогда, когда у к а н е т в сердце некий огонек. И всегда то мне казалось, что этот огонек в сердце и есть не просто символ или образ Духа, но Его Самого живое присутствие. Но сердце не всегда вспыхивало и загоралось: увы, оно и холодело, оно и обмирало, оно и каменело. И это было не самой малой скорбью моей, потому что всякий раз, когда остывало сердце, я могла, крепко поборовшись с самой собой и своими бесконечными самооправданиями, почти в точности найти, увы, причину охлаждения в самой себе.

Не помню, у кого из знаменитых старцев в поучениях или воспоминаниях я прочла о том, как было обнаружено нечто подобное у одного из сослуживших ему в алтаре диаконов и что было тому причиной. Прозорливый старец-священник сразу почувствовал, совершая литургию, что рядом с ним, со святым Престолом и святой Чашей на Престоле в алтаре присутствует что-то недолжное, чуждое, холодное… Обернувшись, он велел диакону выйти…