Воздыхание окованных. Русская сага

На коллаже работы Екатерина Кожуховой на фоне вида на Киево-Печерскую Успенскую Лавру — слева направо: Вера Подревская (урожденная Микулина) — под ее портретом — фотография поэта Константина Николаевича Подревского, ее супруга. Справа — портрет Екатерины Микулиной, а под ней — фотография инженера Александра Павловича Рузского — всежизненной неразделенной любви Кати.

_{Все фотографии из семейного архива публикуются впервые.}

…Когда бы не восходил на сердце милый и горький образ Веры, Верочки, Веры Александровны Жуковской, двоюродной бабушки моей, перед глазами сразу из сумрака памяти проступает вполне живая картина с огнем, цветом и даже запахом готовящегося деревенского обеда… Я вижу основательный двухэтажный бревенчатый сруб с теплым, обжитым углом внизу, русскую печь, в устье которой пыхтят в чугунках густейшие русские серые щи, томится гречневая каша, — розовая кудесница от щедрот здешних ореховских медоносов, — дух ее незабвенный и поистине родной, аж до сердца доходящий, наполняет всю горницу. Рядом уже ближе к краю стоят крыночки с румяным солнечным варенцом…

А еще чуть сбоку — горячий белый кафель, к которому так весело прижиматься в ненастные от подбирающейся к нам осени дни, когда дождь мощной своей дланью стелет и стелет все вокруг, и леса, и поля, и надсадно гудит и волнуется старый парк, и вторят ему струи, бубнящие в огромные старинные почерневшие бочки по углам дома, а ты, греясь, уже предвкушаешь, как под распогоживающимися небесами зачавкают сладко под изумрудными травами лужайки дождевые воды, и ты по утру, когда разом отзовутся солнцу все эти изумруды своим торжествующим сверканием безгрешной жизни, — и ты полетишь шлепать по этим, родимым, влажным травам босиком, набираясь памяти о чудной силе и этой чистоте Божиего Творения на всю оставшуюся жизнь…

Хорошо тут греться, да разглядывать чудный молчаливый мир, раскрывающийся пред тобой… Большой старинный умывальник с мраморной доской, старым бронзовым тазом и таким же бывалым кувшином, вызывающим какие-то смешанно-непонятные щемящие чувства, словно все-таки что-то пытаются сказать они тебе, но — что? Слышу, слышу!.. Да вот беда: расслышать-то не могу…

А над ними старое, венецианское, надтреснутое, с местами уже сползшей амальгамой, какое-то «дымное», волшебное зеркало. Задержи в нем взгляд на мгновение, — и увидишь то, чего в комнате нет: Верину прошлую жизнь, — манящую своей страшной непохожестью на все то, чем и как живем теперь мы, или тем более я, но при том такую печальную, даже и скорбную, такую горькую жизнь не унывавшей, и так и не сдавшейся когда-то красавицы, — обаятельной молодой писательницы, а затем ореховской чуть ли не затворницы, которую окрестные крестьяне называли «ореховской барыней».

Барыня-пустынница… Страшно исхудавшая, но подвижная, — нет, не старушка, но пожилая — все-таки дама, хоть и в кирзовых сапогах, и в плюшевом деревенском жакете, под которым что-то очень старое и бедное и темное на выступающих острых, почти девичьих плечиках, и тут же безупречный белый воротничок, старинный крестик и вечная черная бархотка с древней светлой камеей на старческой шее. Всегда навытяжку спина и вскинутая высоко голова. Волосы почти совсем без седины. Темные и еще вполне пышные. Те, что когда-то были поистине роскошными, которыми не случайно она так любила щегольнуть, вдруг в миг вырвав из них несколько шпилек, чтобы рухнул пред всеми этот дивный темно-каштановый обвал. И плюс ко всему — два ярких, очень ярких вишневых глаза, чуть-чуть косящих — не отцентрованных, но смотрящих тем не менее прямо и очень пристально. Такой помню бабушку Веру я.

…А вот какой увидел ее впервые Александр Степанович Пругавин, писатель-сектовед, старый народник и революционер по духу, скептик по характеру, к которому Вера пришла по протекции своего дяди Нестора Александровича Котляревского, академика по отделению русского языка и словесности Императорской Академии Наук, начальника репертуара русской драмы Императорских театров, члена редакции "Вестника Европы" и первого директора Пушкинского Дома.

* * *

Верочке нужно было к Пругавину, чтобы заполучить еще одну протекцию — к Григорию Ефимовичу Распутину, с которым Пругавин был, естественно знаком и о котором вскоре напишет свой очерк «Леонтий Егорович и его поклонницы» (будет опубликован в 1915 году и вскоре в начале 1916 года на тираж будет наложен арест), где под именем Ксении Гончаровой Пругавин оставит словесный портрет молодой Верочки…