Воздыхание окованных. Русская сага

Но что это был за характер, моя бабушка Катя. Скрепить бы ей сердце, да и оставить мысли об Александре Павловиче, постараться преодолеть это непрошенное чувство… А она молча и безответно вот так и «пролюбила» его во всю свою жизнь и уже совсем старенькая, под восемьдесят лет, на мой вопрос, любила ли она кого-нибудь «по-настоящему», отвечала: «Да. Александра Павловича Рузского».

Были ли у Кати возможности устроить свою жизнь? Умная, своеобразно красивая, загадочная девушка из хорошего рода, образованная и не вовсе бесприданница, но никого не было рядом, кто мог бы составить ее счастье. Вообще почти никого не было. Со стороны родителей никаких попыток устроить судьбу девушек не наблюдалось. Ни Катю, ни Веру в общество, в свет специально «не вывозили». «Светскую жизнь» у Микулиных не одобряли. Таким был отец. О богемной жизни и речи быть не могло. Это был тихий, добропорядочный и очень тесный, ограниченный семейный мир… Отец занимался все время своей работой. Мать — семьей и частыми своими недугами. Не было вокруг девушек ни сплоченного живого аристократического круга близкой и дальней родни, который веками решал свои матримониальные проблемы большей частью внутри себя; ни купеческих обычаев со свахами, расчетами и сговорами, и прочими устоявшимися традициями этого сословия. Вообще родных, близких и дальних, становилось все меньше. Достаточно заглянуть в мемуары начала и середины XIX века, чтоб убедиться, сколь многоветвисты были еще в те времена дворянские семейства, и как это благословенное многолюдие помогало решать массу жизненных проблем, в том числе и брачных.

А здесь уже все было по-другому: старинное дворянство, корневое, культурное, весьма давно начавшее беднеть и как-то в ногу с обеднением и редеть. Беднеть-то, правда, начали чуть ни со времен Царя Ивана IV Грозного, когда стали истощаться подрубленные родовые корни многих древних опальных боярских родов. Довершился процесс при Петре I — вследствие введенного им закона о майорате — наследовании имущества по линии старшего сына, а Микулины были в те времена многодетны. Вглядываясь в родословные росписи Микулиных, Жуковских и Стечкиных, не могу не признать, что неудачные, своевольные, неравные браки по прихоти, но не по Божиему благословению, все-таки имели место в истории семьи. Не из-за них ли и началось это оскудение? И житейского благополучия, и потомства, и даже самого семейного устроения…

Однако возвращусь к прерванному повествованию о событиях 1911 года. После нескольких томительных лет киевского бездействия Кате, в конце концов, все-таки удалось упросить родителей отпустить ее в Москву, к своему любимому дяде Коле, — Николаю Егоровичу Жуковскому, чтобы она, живя у дяди и бабушки Анны Николаевны, смогла подготовиться к экзаменам в Школу живописи, ваяния и зодчества у хорошего мастера.

В Москве Катя вскоре поступила в студию художника П.И. Келина. Он сразу из большой группы учеников выделил только двоих: Катю Микулину и высокого, крупнолицего, большеголового, со взглядом исподлобья молодого человека — это был Владимир Маяковский. Между ними завязалось негласное соревнование, а потому каждый тихо торжествовал, когда Келин хвалил кого-то из них двоих в первую очередь…

На коллаже Екатерины Кожуховой — слева-направо: Иван Домбровский, старая Москва, Екатерина Микулина — все — 1911 год — время знакомства бабушки и деда.

_{Все публикуется впервые и хранится в архиве автора книги.}

…Москва Катю опьянила: к дяде Коле постоянно приходили его ученики-студенты, собиралось много молодежи, заглядывали в гости двоюродные и троюродные братья и сестры и, как это раньше водилось, устраивались чаепития за столом любимого и добрейшего профессора, и, конечно, танцы. Правда, инструмента в квартире Николая Егоровича не было, а танцевать-то очень хотелось… Опять же и тут пылкая Катя нашла выход из положения:

— Слушайте все! Наверху у Альштатов есть пианино, неужели они не позволят?.. Неужели мы его не сможем снести к нам… на лямках из простыней?!

И был шум и смех и всеобщее веселье, и Николай Егорович притаптывал ногой в такт, добродушно приговаривая:

— Ох уж эта Катя, затейница, какую штуку выдумала! Да только как такую тягу наверх втащите?

Кате в Москве тогда жилось весело. Она впервые в жизни почувствовала себя свободной, независимой. А независимости она жаждала. Это было в ней врожденное, природное, самобытное. Но это была не та независимость, чтобы никто не мешал пуститься во все тяжкие. Тут было другое — характер. Катя любила одиночество и стремилась к нему, умела быть одна, подолгу заниматься своим любимым делом, погружаться в его глубины, а пустые разговоры и лишнее, кроме необходимого, общение, житейскую болтовню — все это она только терпела. Мечтая о будущем, она не видела себя в открытом служении людям, но видела себя только в тиши своего кабинета или мастерской.