Возгорится пламя

Владимир, глянув туда, вскинул ружье. Подумал о патронах: второпях не перепутать бы гашетки, не выстрелить бы из правого…

Сезон охоты с подружейной собакой давно миновал, и Дженни пришлось оставить дома, хотя Надя была готова водить ее на поводке. С наступлением осени стали пошаливать волки, иногда ночами загрызали ягнят в стайках и уносили к себе в чащу. Не исключена встреча с серыми разбойниками, и Ульянов в левый ствол вложил патрон с волчьей картечью, отлитой Сосипатычем. В правом стволе держал для косачей патрон с дробью третьего номера, которая годилась и для выстрела по зайцу. Но, как только они вышли за околицу, Владимир объявил:

— Зайцев стрелять не буду — тяжело носить. Нам ведь главное — погулять.

— Конечно, — подтвердила Надежда. — Отдохнуть немножко. И о политике, Володя, сегодня молчок.

— Разумеется. Отдых. Полный отдых.

Низко над горами плыло нежаркое усталое солнце, и, казалось, все вокруг отдыхало в тишине: и пожухшие травы, припавшие к земле, и золотистые листья на березах, доживающие последние часы, и сонная хвоя лохматых сосновых веток, готовых принять на себя пушистые хлопья первого снежка.

Куда-то под кочки попрятались тетерки с косачами, успевшие набить зобы березовыми сережками, и схоронились рябчики, закончившие утреннее пиршество на кустах горькой калины. Не угомонились только одни пестрые дятлы — продолжают в поисках вкусных семечек раздалбливать сосновые шишки в своих кузницах. А где у них наковальни — не сразу разглядишь. Надежда сначала прислушивалась, присматривалась, под конец разочарованно пожала плечами. Владимир указал на одну из старых сосен, сквозь раскидистую и густую крону которой, как сквозь темную тучу, не просвечивало солнце.

— Смотри, сейчас уронит расклеванную и опустошенную шишку, бросит резкий, торжествующий писк и полетит за другой.

— Небось и это примечать научил Сосипатыч?

— Он. Гляди, шишка упала. Вон их сколько на земле. Теперь слушай.

Дятел пискнул, но не полетел, а на той же сосне, сверкнув белым боком, перепорхнул на крайнюю ветку, словно хотел поджечь ее огоньком жарких перышек. Отстригнув там крепким клювом шишку, он вернулся с нею к стволу сосны, защемил в расщелине обломленного сухого сука и, откидывая литую голову, как молоток, снова принялся ковать.

— Пойдем, — шепнула Надежда. — Пусть он обедает спокойно.

Под ногами мягко шелестели опавшие листья, успевшие немного поржаветь на земле. В трех шагах пробежал полосатый бурундук, испугался, но свистнуть, не мог — боялся обронить зернышки, что нес за щеками про запас, — и юркнул в норку между черных, будто чугунных, корней сосны.

И опять лесом завладела тишина. Если остановиться, можно услышать, как отрывается мертвый лист от новой почки, прибереженной деревом для будущей весны, как он, неторопливо колыхаясь, шелестит в воздухе и с последним шорохом находит покой на земле.

Ульяновы идут медленно, прислушиваются к успокоительной тишине леса. Что может быть приятнее такого отдыха? И жаль, что эта дальняя прогулка последняя в нынешнюю осень.

Вдруг из-под валежины, на которой давно засохли листья, выпрыгивает заяц, ошалело мчится прочь, огибая сосны. И вслед ему грохочет азартный выстрел. Пахнет пороховым дымом, сизое облачко закрывает даль, и Владимир бросается вдогонку за подранком.

— Зря, Володя. Я видела — косой убежал, — окликнула Надежда, рассмеялась. — Ты же не хотел стрелять по зайцам.

— Не мог удержаться.

— А вон за кочкой… Видишь, чернеют ушки?

— Не соблазнишь… Этот, — Владимир хлопнул в ладоши, — пусть бежит. О-ле-еле-е! Улепетывай!

Третий выскочил так же неожиданно, как первый, и Владимир опять выстрелил, не успев прицелиться. Махнул рукой и закинул ружье за плечо.

Потом они отдыхали, сидя под сосной, на сухой, похожей на мелкую-мелкую осоку травке и смотрели в голубую беспредельность неба.

— А через год… Хотя у тебя еще не кончится срок… А вот через два года… Где мы будем. Надюша? В Женеве или еще где-нибудь там. И некогда будет нам любоваться природой. Не сосновый аромат, а запах типографской краски…

— Володя! — перебила Надежда с теплой улыбкой. — А мы уславливались…

— Да, да. Ни о Бернштейне, ни о пресловутом «Кредо»… За всю прогулку — ни слова.

Наступая на лиловые тени, что падали от деревьев поперек просеки, Ульяновы дошли до своей заветной Журавлиной горки…

И вот неожиданно на ее песчаную вершину взбежали кем-то вспугнутые козы.

Владимир, выдвигаясь из-за сосенки, рванул ружье, вмиг взвел курок, помня, что в левом стволе у него волчья картечь, и вскинул к плечу. Но, одумавшись, решил выждать несколько секунд. Чуткие козьи уши, похожие на лодочки, настороженно поворачиваются. Сейчас стадо услышит шорох, метнется вперед. И тогда он выстрелит.

А козы стояли неподвижно. Впереди крупный гуран с ветвистыми рогами, еще не утратившими летнего пушка, за ним косули, тонконогие, изящно-напряженные, а дальше — беспечные чапышки, как называют в Сибири косульих сеголетков. По кому же стрелять, когда побегут? Конечно, не по малышам. По гурану!