Возгорится пламя

«У Некрасова есть стихи: «Кому на Руси жить хорошо». Там женщина-крестьянка, рассказывая свою горькую жизнь, говорит, что одна странница ей поведала, что «ключи от счастья женского, от нашей вольной волюшки, заброшены, потеряны у бога самого!.. Пропали! Думать надобно, сглотнула рыба их…» Где искать женщине ключей «от счастья женского, от женской вольной волюшки», — об этом и пойдет речь в этой книжке».

— Чувствуется — книжка будет! — Владимир одобрительно хлопнул рукой по рукописи.

С тех пор он каждый вечер читал новые страницы, написанные женой. Иногда, отрываясь от строк, советовал:

— А тут бы, Надюша, надо изложить мысль пояснее, подоходчивее. Я понимаю, насколько это трудно, но необходимо для твоих будущих читательниц. Перепиши еще разок.

Иногда доставал из папки газетные вырезки.

— Возьми, это как раз для твоей книги.

Отыскивал статистические таблицы и подбадривал:

— Ты сумеешь эту мудрость изложить простым языком…

Она писала о беспросветной жизни и бесправном положении русских женщин, крестьянок, жен кустарей и мастеровых. Для строк о фабричных работницах ей пригодились питерские наблюдения, полученные еще до ареста, когда она, повязавшись стареньким платочком, ходила по каморкам, где обитали работницы ткацкой фабрики Торнтона. Пригодились ей и рукописные страницы Владимира Ильича о кустарях, вынужденных порой отдавать жен «в заклад» скупщикам да ростовщикам, пока своими изделиями не рассчитаются с долгами.

Надежда писала эту брошюру, зная, что она не даст ей денег, что такую рукопись невозможно напечатать легально. Писала потому, что не могла не писать.

Владимир Ильич говорил ей:

— Ничего, Надюша, напечатаем в Женеве.

Первая большая работа жены радовала его. Есть у нее добрая хватка марксистски подготовленного публициста. Очень хорошо! В будущей партийной газете она найдет свое место.

А если он уедет за границу, один? Наверняка так и случится, ведь нельзя откладывать отъезд до конца ее ссылки. Время не терпит. Нельзя. А без нее там в редакции будет нелегко. Прежде всего потребуется постоянная и надежная связь с товарищами во всех промышленных городах, во всей стране, связь с партийными комитетами, с корреспондентами из рабочей среды, с такими, как Иван Бабушкин. Надежда хвалила его листовку, написаннную сразу после декабрьских арестов девяносто пятого года.

Еще в Питере она, «Минога», научилась держать крепкую связь с кружками, с нужными людьми. И ее опыт, вне сомнения, пригодится «Искре».

А сейчас эта брошюра для нее — главное дело. Важно, чтобы она завершила свой труд здесь, пока располагает временем.

А свободного времени почти не оставалось. Надежда по-прежнему давала уроки русского языка Энгбергу, помогала ему вникать в суть «Капитала».

Закончились полевые работы. Отстучали деревянные мялки возле курных бань, где шушенские женщины сушили льняную соломку… Освободились рабочие руки. И соседки сказали Елизавете Васильевне, что у крестьянина Мезина можно нанять девушку в помощницы по дому.

Надежда пошла с матерью. Договорились о плате.

Паша пришла через день, под вечер, в старенькой холщовой кацавейке, принесла с собой кудельную подушечку.

— Это ты напрасно, — сказала Елизавета Васильевна. — Мы для тебя постель приготовили. Вон в боковушке — твоя кровать. Устраивайся поудобнее.

На следующее утро она показала Паше, как полагается накрывать на стол «по-городски», а Надежда Константиновна пообещала научить девушку грамоте.

— Книжки читать?! — подпрыгнула Паша. — Баское дело!

Елизавете Васильевне, так же как всем в доме, нравилось в этой девушке то, что она ни разу не произнесла слова «барин» и «барыня». Значит, в Сибири эти унизительные для крестьян слова незнакомы! И крестьянские дети здесь ведут себя гораздо независимее, чем в российских деревнях.

В тот же день в доме появились школьные тетради и букварь.

4

Скудная почта вызывала огорчение и тревогу.

В последнее время приходили только газеты. Вот уже вторую неделю не было ни писем, ни бандеролей, ни журналов.

— Словно все забыли нас, — сказала за вечерним чаем Елизавета Васильевна. — И вы сами виноваты, — мало даете почтальону на чай.

— Я думаю, почтарь не в обиде, — возразил Владимир.

— А прошлый раз, помните, провез мимо? «Извините, запамятовал». И газетку как-то потерял. Может, отдал другим…

Слова Елизаветы Васильевны добавили тревоги. Возможно, не случайно почта приходит бедная, жалкая.

Почтальона никто всерьез не подозревал в нечестности, а вот жандармы могли задержать и письма, и бандероли, и журналы. По отдельным строчкам переписки с родными и знакомыми Ульяновы неоднократно отмечали, что некоторые письма исчезали бесследно.

Уже давно молчали друзья. Только Яков Ляховский написал, что на памятник Федосееву нужно сто восемьдесят рублей, а собрано лишь семьдесят. Владимир тотчас же сообщил об этом матери, старшей сестре и ее мужу Марку Тимофеевичу Елизарову, который по-прежнему служил в Москве. Пусть скажут всем, кому дорога память волжского революционера: в Верхоленске ждут пожертвований.

Не приходил и гонорар за перевод Веббов.