Возгорится пламя

Владимир Ильич на секунду задумался: кого бы — в Тверь? И кого-то совершенно необходимо — в Баку! И — на Урал. И — в Ригу. Во всех балтийских портовых городах должны быть свои люди. Социал-демократы там, безусловно, есть. Остается только найти их, установить связи.

Для связи требуется шифр. А для шифра Надя подобрала басню Крылова «Дуб и трость». Но держать при себе текст рискованно. Ради безопасности следует точно запомнить, в какой строке и на каком месте та или иная буква. Ведь от шифра требуется долгая и надежная служба.

Кто знает, удастся ли до конца ссылки еще раз повидаться? И Владимир Ильич заранее договаривался обо всем.

Женщины обменялись новогодними сувенирами — флаконами духов. Ульяновы купили подарки Елизавете Васильевне и Паше, Миньке и детям Проминских.

Кржижановский в отдарок за «Этюды» преподнес Владимиру Ильичу коньки «Меркурий»:

— На них ты, Володя, можешь с успехом делать разные фигуры.

Собрались все за тем же столом.

На проводах старого года тостам не было конца. Пили и за здоровье женщин, и за сокращение числа холостяков, и за удачливую охоту. Пели. Плясали под гитару. Танцевали вальс.

Потом Зина, лихо кружась, отплясывала с Паниным сибирскую подгорную. А Ольга, сложив руки на животе и прислушиваясь к энергичным толчкам младенца, не без зависти смотрела на нее. В другое время она могла бы так же!..

Шампанского в Минусинске не оказалось ни в одной лавке, и к встрече Нового года Зина варила глинтвейн. Надя прошла в кухню посмотреть на ее священнодействие.

В большом глазированном горшке, — лучшей посудины не было под рукой, — кипело красное вино с сахаром. Зина опустила туда пять гвоздичек, щепотку корицы. Когда заструился пар, зачерпнула деревянной ложкой.

— Пробуй, Надюша! Специи кладутся по вкусу.

— Я не знаю. Ты сама. А пахнет вкусно…

Из горницы донеслись голоса:

— Качать его!.. Качать!..

Послышался горячий смех и топот.

Кого это они?

Подруги, позабыв обо всем, побежали туда. Глянув в горницу, Надя чуть не обомлела от неожиданности: мужчины, встав в кружок, подкидывали ее Володю к самому потолку.

— Еще — раз! — командовал Глеб. — Еще — дружно! Дружно!

— Хватит вам! Черти вы этакие! — кричал Владимир, взмахивая руками и пытаясь ухватиться за чью-нибудь шею. — Хватит!.. Прошу пощады!..

— Ой, уронят!.. Ой! — Надежда прижимала руки к груди. — Да перестаньте вы, в самом деле!

— Не уронят. Вон какие мужики! — успокоила Зина подругу и басовито, покрывая все голоса, крикнула: — А за что качаете? Мы не слышали. За что?

— Ну как же не качать?! Заслужил! — начал объяснять Лепешинский, когда Владимиру позволили встать на ноги. — За две книжки сразу! В Женеве и в Петербурге!

В кухне что-то зашипело на плите. Запахло вином. Залаяла Дианка. Глеб бросился туда, подхватил горшок ухватом.

Курнатовский, остановившись в дверях, упрекнул:

— Нашли кому доверить! Разве можно женщинам?.. — Он сбросил пиджак. — Давайте еще вина! Сварю по всем правилам! К двенадцати успею.

Владимир Ильич звонко хохотал, приглаживая растрепавшиеся волосы на затылке и поправляя галстук. Почуяв запах уплывшего глинтвейна, принялся усмешливо пенять:

— Вот вам в наказанье!.. Кто зачинщик озорной затеи? Если не хватит глинтвейна, останется на Новый год без бокала.

Зачинщиками назвались все.

И тут, спохватившись, Лепешинский поднял руку.

— Мы сделали громаднейшее, непростительное упущение — до сих пор не провозгласили главного тоста.

— Еще рано. И главный тост — за Ильичем! — крикнул изрядно захмелевший Шаповалов. — Самый что ни на есть новогодний!

— Минуточку! — Лепешинский поднял вторую руку. — Позвольте мне закончить. Наливайте рюмки! И вы все будете солидарны со мной. — Ему подали рюмку, и он провозгласил: — За Эльвиру Эрнестовну и за всех отсутствующих матерей!

— Молодец, Пантелеймоша! — крикнул Глеб. — За матерей!

— И надо торопиться. — Старков показал на часы.

Женщины наперебой целовали Эльвиру Эрнестовну. Ольга, чокаясь с нею, подчеркнула:

— Только за вас!

— Почему же только за меня? А разве у вас уже нет?..

— Нет. У меня одна мать — революция!

— За освобождение всех несчастных матерей из когтей нищеты и голода! — крикнул Шаповалов, с размаху опрокинул рюмку в рот и, отвернувшись, тыльной стороной руки утер слезы, катившиеся по щекам.

Все затихли.

Владимир Ильич отвел Александра Сидоровича в дальний угол, сел рядом с ним и положил руку на его колено.

— Не надо так волноваться. Я понимаю: мать — единственный человек на земле.

— Как же не волноваться, Ильич? Когда меня законопатили в Петропавловку, она получила мое жалованье на заводе, а его… — Шаповалов достал платок. — Грошей тех хватило на одну неделю. Из квартиры выгнали. И мне Павлушка, маленький братишка, под мамину диктовку написал: «Придется, видно, просить милостыню». На свиданку мама пришла оборванная, как нищая. От слез говорить не могла… Спасибо товарищам из революционного Красного Креста, — маленько помогают.

— И будут помогать. Рабочие не бросят в беде.