Возгорится пламя

— Тоже в июле. Но ничего. Скажем: с некоторым опозданием собрались на именины большой Ольги и… — Лепешинский покачал дочку на руках, поцеловал в щеку, — и маленькой Олечки. Да и не потребуется объяснять — в Ермаках пока что не строго.

Владимир Ильич спросил, далеко ли живут Ванеевы. Оказалось — на взгорке, возле кладбища.

— Н-да. Мрачное соседство. Надюша, надо их навестить. И безотлагательно. Нет, нет, Пантелеймон Николаевич, не соблазняйте обедом. Мы успеем.

Но уже стукнула калитка, и в квартиру вошел Сильвин. За ним — Кржижановский. И Ульяновым пришлось задержаться.

— Сходим сразу же после обеда, — успокоила Надежда мужа и, поддернув повыше узкие рукава платья, пошла помогать женщинам стряпать пельмени.

Вскоре пришли по одному остальные Пятнадцать социал-демократов! Хотелось сказать — пятнадцать ортодоксальных марксистов! Но Ульянову вспомнилась нелегкая философская полемика в Тесинском.

Высокий, тонкий Курнатовский, как всегда, привел с собой Дианку, Барамзин, не утерпев, погладил ей голову, потрепал мягкое ухо.

— Сахарку бы кусочек…

— Не портите мне собаку, — ревниво заметил Виктор Константинович, не позволявший Дианке ласкаться к посторонним, и, садясь на стул, прикрикнул: — Даун!

Собака неохотно легла у его ноги.

— Не будем терять времени, — сказал Ульянов. — Кое-кто еще не знает пресловутого «манифеста» ультраэкономистов. Я прочту.

Приготовясь слушать, гости расселись на скамейки, спиной к столу. Владимир Ильич стоял и ждал тишины.

Пантелеймон Николаевич тоже стоял, покачивая дочку на руках, и смотрел на Ульянова. Взволнованный и напряженный, с задорными огоньками в слегка прищуренных глазах, готовый к встрече с любой неожиданностью, он напоминал Лепешинскому охотника, почуявшего крупную дичь.

Время от времени бросая стряпню, тихо входила Ольга Борисовна, но, послушав немного, вспоминала про обязанности хозяйки и поспешно возвращалась в кухню.

Курнатовский всем корпусом подался вперед, приложил ладонь к кромке уха. И даже это не всегда помогало. Он прерывал чтение и просил повторить то, что ему не удалось расслышать.

Читая неторопливо, Владимир Ильич краем глаза следил за теми, кто слушал впервые, — что пробуждается в их душах? — и, саркастически выделяя отдельные фразы, давая волю иронии, как бы приглашал с собой на охоту за обнаруженным зверем.

Прочитанные листки Владимир Ильич подал Курнатовскому. И над тем справа и слева нависло по нескольку голов, — многим хотелось прочесть все самим.

Когда прочли, заговорили громко, как случается в присутствии глуховатого человека.

— О проекте резолюции — после обеда. И лучше бы, — Ульянов взглянул на окна, — где-то в другом месте. Конечно, с участием Ванеевых.

— У них тесновато, — сказал Сильвин.

— Ко мне пойдемте, — пригласил Панин. — Я — на конце деревни. Хозяева — в поле.

— Верно, — подтвердил Шаповалов. — У Николая — тихо, далеко от глаз полиции.

Разговор о «Кредо» пока не возобновлялся, и Владимир Ильич вышел в кухню. В громоздкой русской печи горели дрова, и над черным чугунком струился пар. Ольга Борисовна взяла ухват, ловко достала им чугунок и пригоршнями ссыпала пельмени в кипяток. У окна Лида, готовя мороженое, крутила в кадке березовой веселкой. Владимир Ильич подошел и заглянул сбоку. Ольга, придвинув чугунок к пылающим дровам, приоткрыла дверь в горницу, окликнула мужа:

— Пантелеймоша, позаботься о самом главном. Какие же именины без вина?..

Лена юркнула в горницу, взяла у него ребенка.

— А что же, я остаюсь без дела? — Владимир Ильич протянул руку за веселкой. — Дайте-ка, Лида, я сменю вас.

Девушка отдала веселку и стала резать хлеб.

— Володя, крути поэнергичнее, — рассмеялась Надежда. — Не испорти.

— Авось справлюсь. Замешу покруче, чтоб у оппонентов языки попримерзали!

Пельмени сварились. Лепешинский успел поставить на стол рюмки, стаканы, чайные чашки и начал наливать в них вино.

5

Узенькая железная кровать Ванеева стояла в углу комнатки. Анатолий Александрович лежал головой к окну.

Окно было открыто, и пахло горячей пылью да травой конотопкой, сожженной на редкость нещадным солнцем.

Время от времени слышалось лениво-сонное хрюканье свиней, сморенных жарой и залегших в тени, под окном дома.

Иногда с колокольни деревянной церкви заунывно доносился прощальный перезвон колоколов. В эти минуты врывался горьковатый запах ладана. Провожая на кладбище очередного покойника, причт гнусаво тянул: «Свя-аты-ый бо-оже, свя-аты-ый кре-епкий, по-оми-илу-уй нас», и Доминика спешила закрыть оконную створку…

…Исхудалое до синевы лицо больного покрылось капельками пота. Анатолий, утираясь платком, позвал жену:

— Ника-а! — И, закашлявшись, приложил к губам второй платок, уже покрытый красными пятнами. — Откро-ой…

— Толю, — Доминика вошла, положив руки на оберегаемый живот, — та окошко давно открыто.

— Дверь…

— Сквозняк подуе… Тоби будэ гирше… Ой, лыхо!..

— Ну, родная!.. Мы же уговорились: без слез… Не надо…

Доминика приоткрыла дверь, взяла у мужа мокрый платок и взамен принесла сухой, полотенцем обтерла ему грудь.