Вожделенное отечество

Улица имела два названия: Кирова и Будённого — для обмана шпионов-диверсантов. Наши соседи — даже и те не могли взять в толк, на какой же они, собственно, улице живут; одни уверяли, что — Кирова, другие упорно настаивали на Будённом. Лично мне больше нравился Будённый — его портрет, вполне созвучный песне, в, то время очень популярной: " Отпущу я для красы, как у Федьки-дворника, усы".

Красавец-дворник моего детства был мифологическим персонажем, поскольку дворников в Котовске вовсе не было. Зато в соседнем с нами подъезде жил абсолютно реальный пьяница-маляр Федя Беликов по кличке Помазок, чьи передник и большая кисть вполне сходили за метлу и фартук дворника. (Пьяницами, впрочем, были все жильцы нашего дома, а может быть, и всего посёлка.) Кличка эта — Помазок и даже самое имя по наследству перешли к Фединому сыну Генке, который на кличку охотно откликался, против имени же — Федя — решительно протестовал, Приходя в особенную ярость от нехитрого опуса, сочинённого дворовым менестрелем: "Я моргнул одним глазком — вышел Федя с помазком. Я моргнул двумя глазками — вышел Федя с помазками".

У меня был тряпошный клоун, которого я потерял на обнесённом ржавой колючей проволокой заброшенном полигоне через дорогу от нашего дома.

В Энн-Арборе (Мичиган) такой же точно травяной пустырь именуют прерией и берегут как национальное достояние. А у нас в Котовске это был просто старый полигон, в бурьяне которого я безутешно и горько искал своего молчаливого друга в алом остроконечном колпачке и плисовых галифе.

Осенью и весной я носил пальто с таким же точно капюшоном-колпачком (Red Riding Hood). А летом — линялые трусы и иззубренный бандитский нож.

Любимым героем был Тарзан.

Мы любили лежать на обочине и обстреливать гудронными шариками машины.

— С гуся вода! — говорила мама, окатывая после купания водой из корыта.

Морозное белье звенело и ломалось, принесённое в дом.

Кто-то подарил мне значок, видимо, прибалтийский, за который меня во дворе стали дразнить почему-то румыном.

Первое сексуальное впечатление: Девочки с нижнего этажа зазвали в свою комнату поиграть и, раздевшись донага и уподобив меня полубогу, сотворили дикарский обряд почитания фаллоса — особенность анатомии мальчиков повергла юных жриц в священный трепет.

Артиллеристы, Сталин дал приказ:
Поймать фашиста, выбить правый глаз, —

пели пацаны в нашем дворе.

(Почему именно правый — непонятно. Чтобы труднее было целиться?)

Канонический текст звучал иначе:

Артиллеристы, Сталин дал приказ.
Артиллеристы, зовёт отчизна нас.
Из сотен тысяч батарей,
За слезы наших матерей,
За нашу Родину — огонь, огонь!

И когда впоследствии, в хрущёвские уже времена, фильм этот подкорректировали, было нелепо и смешно смотреть, как военные»- дружно вставая и поднимая бокалы, поют:

Артиллеристы, точный дан приказ...

Из нашей жизни вырезали Сталина, и чего-то в ней стало не хватать — пока его снова не врезали.

Ещё пели:

Если завтра война,
Слепим пушку из говна,
Жопу порохом набьём
Всех фашистов перебьём!

Это в известной степени отражало готовность Родины к войне (перед войной) и было понятно жителям посёлка при пороховом заводе. ("Получи, фашист, гранату!")

Когда дети спрашивают меня о смысле матерной брани, я объясняю им, что это — призывание древних фаллических богов-прародителей, магическое заклинание. И — боевое искусство, которым пользоваться можно только в бою — как и всяким другим оружием.

К потолку в клубе прилипли сгоревшие спички и окурки (их подбрасывали, предварительно плюнув и потерев о штукатурку стены). Пацаны натирали ремни серой со спичечных коробков, чтобы зажигать спички о ремни — в этом был особый шик.

Среди нас были ярые сторонники широкого и узкого ремня. Преимущества и недостатки того и другого орудия воспитания детально обсуждались.

Это звёздный момент для родителя — порка ребёнка: ощущение всемогущества, податливости материала, полет (сродни каббалистическому "иод", означающему царство).

Анекдоты. В них в невероятных амурных сочленениях сочетались Пётр Первый и Екатерина Вторая, вечно попадали в какие-то непристойные авантюры два неразлучных друга — Лермонтов и Пушкин. А мне подумалось, что детская эротическая фантазия создавала вывороченный, искажённый, окрашенный грехом, но все же образ Царства Небесного, где встретятся те, кому это в жизни не привелось, — а было бы очень нужно.

Бежали радужные огни первомайской иллюминации. Сверкали обрамлённые лампочками портреты Ленина и Сталина. В вязкой бархатной полутьме палисадника жужжали солидные, как бомбардировщики, майские жуки. И грузно звенел в отдалении молодцеватый оркестр.