Вожделенное отечество

  — Свобода, свобода, слава Тебе, Господи! — купец в распахнутой бобровой шубе, с алым бантом на шапке христосовался с подвыпившим мастеровым.

(Мы чувствуем себя как-то очень торжественно — как перед смертью, как моряки на тонущем военном корабле, надевающие лучшие одежды. Какая-то светлая, тихо-радостная обречённость.)

И это была Россия — пьяная, ошалевшая от счастья, наивная, резвая, святая, обречённая на смерть и предсмертные муки, простодушно щедрая на ласку и гнев, сгубившая себя на взлёте, как уточкинский аэроплан, — правду о которой в тот смутно солнечный, до обидного, до ангинной боли в горле звенящий, ликующий день знал один Гумилёв.

УТРО ВОЖДЯ

Русскую революцию Ленин проспал.

Слышали бы стены Смольного, Зимнего или дворца царской пассии Кшесинской, как матерился он в то мартовское утро в Цюрихе, раскрыв и перешарив ворох утренних газет, как нервно пил пиво в дремотном кафе, как в бессильной ярости бродил между урн и деревьев парка, как стучал кулаком по скамейке, твердя: "Суки... Опередили!" Как кинулся собирать чемодан, как снимал партийную кассу. Надюше нагрубил.

И неотвязно, назойливо вылезал из задворков памяти тот нелепый арест в Галиции в самом начале войны (шла охота на русских подданных) полевой жандармерией австрийцев.

Недельку пришлось провести в неуютной, пахнущей клозетом и плесенью кутузке, пока не предстал, хлопотами местных социалистов, перед шефом жандармов.

Шеф был усат, похмелен и по-швабски груб.

На великолепном берлинском диалекте, усвоенном от матушки, Ленин потребовал объяснений.

Шеф стукнул костлявым прусским кулаком по казённому столу и предъявил обвинение в шпионаже в пользу русского правительства, выслушав которое, Ильич заливисто расхохотался.

Ему был подан стакан воды.

Ульянов выпил воду залпом, после чего сделал следующее заявление:

— Меня обвиняют в шпионаже в пользу России. Нельзя придумать ничего смехотворнее подобного обвинения. Кто, как не мы, большевики, разлагаем русскую армию на фронтах, призывая солдат не исполнять приказы командиров, бросать окопы и уходить домой? Кто, как не мы, большевики, подрываем военную промышленность России, организуя забастовки на заводах, беспорядки и саботаж? Кто, как не мы, большевики, средствами прессы, устной агитацией, повседневной работой в массах влияем на общественное мнение России, склоняя его к желательности и даже неизбежности австро-германской победы? Кто, как не мы, большевики, препятствуем снабжению русской армии и населения городов продовольствием, побуждая крестьян уничтожать помещичьи экономии — основной источник сельской товарной продукции? Результаты не замедлят себя показать: армия деморализована, фронт расползается по швам, оружейные заводы простаивают, в городах возникают голодные бунты, а русская общественность убеждена в необходимости и даже полезности военного поражения России. И меня обвиняют в антиавстрийской, антигерманской деятельности! Не мешайте нам работать, и я гарантирую падение нынешнего, враждебного Габсбургам русского режима через пару лет. Дайте нам взять власть — и Россия, поправ все союзнические обязательства, пойдёт на самые унизительные, самые постыдные уступки ради сепаратного мира с державами Тройственного союза.

Шеф, ошеломлённый услышанным, снёсся с высоким начальством в Вене и Берлине.

Наутро, вернув Ульянову галстук, подтяжки и ботиночные шнурки, его вывезли в Швейцарию...

И вот настаёт тот последний, тот решающий миг. Промедление смерти подобно. Только бы добраться до России! Он, коего ждали, нежданным придёт. Каждому даст по делам его, рабов на престол возведёт.

Вместе с женой и группой верных товарищей Ульянов-Ленин усаживается в опломбированный вагон с немецкой надписью: "Achtung! Seuche!" ("Внимание! Чума!"), прицепленный к почтово-багажному поезду, следующему кружным путём, минуя опутанные колючей проволокой линии фронтов, через Германию и Австрию — в мятежный Петроград.

ЗА СТЕНОЙ У БАБЫ МАНИ

Сын бабы Мани сильно матерился за картонной стеной всю ночь, а утром рассказал, что вернулся с похорон: друг его пришёл домой пьяный, упал лицом в пуховую подушку, а подняться уже не смог — и задохнулся так.

Этот случай произвёл почему-то особенно сильное впечатление на сына бабы Мани, уже пожилого мужика; он почернел и стал пить ещё больше прежнего.

ПРЕДСЕДАТЕЛИ ЗЕМНОГО ШАРА

Хлебникова особенно раздражало название нового правительства — "временное". Видя в этом узурпацию и плагиат, он одну за другой посылал уничтожительно-язвительные телеграммы Керенскому, неизменно называя его "Александрой Федоровной".

Хлебников мечтал о государстве Времени, перед которым содрогнутся правители пространственных государств.

Вдвоём с Дмитрием Петровским они отправились к отцу Павлу Флоренскому — с тем, чтобы предложить ему стать одним из будущих председателей земного шара.

Вошли, как школьники в келью схимника. Вышли через час — задумчивые и присмиревшие.