Вождение вслепую

— Ну, два раза. Люди, которые приходят к вам снимать комнаты или столоваться, ведут свои беседы, ты держишь ухо востро и пропускаешь их разговоры через себя, а ведь при этом ты тоже меняешься. Все мы барахтаемся в воде, в речке, в горном потоке, вбираем в себя каждое слово, каждое замечание учителя, каждый подзатыльник от хулигана, каждый взгляд и каждый жест непонятных созданий, которые известны тебе под именем женщин. Всё это нас укрепляет. Служит нам утренней чашкой чая и ночным куском пирога, и человек на этом взрастает — или не взрастает, смеётся или хмурится, а то и шагает по жизни без всякого выражения, но как бы то ни было, ты всё равно находишься в этом русле: то окоченеешь, то растаешь, то пустишься наутёк, то замрёшь, как вкопанный. А я долгие годы стоял в стороне. Итак, на этой неделе я собрался с духом: как показать в выгодном свете машину — это для меня пара пустяков, а вот как показать себя — не имею понятия. И я решил испытать судьбу: авось к следующему году это лицо под Капюшоном сумеет стать другим, переменится в один прекрасный день или вечер, и я почувствую эту перемену, ибо я снова вхожу в этот поток, вдыхаю свежий воздух, позволяю людям до меня дотянуться, иду на риск, не прячусь за лобовым стеклом «студебеккера» — нового или старого. А на исходе следующего года, Квинт, я надеюсь навсегда сбросить этот Капюшон.

С этими словами, отвернувшись от меня, он сделал невероятный жест. У меня на глазах чёрный бархат оказался у него в руках, а потом упал на траву.

— Хочешь посмотреть, Квинт? — тихо спросил он.

— Нет, сэр, не хочу. Вы только не обижайтесь.

— Тебе неинтересно?

— Боязно. — Меня даже передёрнуло.

— Ясное дело, — сказал он, помолчав. — Сейчас чуток подышу, а потом опять закрою лицо.

Он три раза глубоко вздохнул, не поворачиваясь ко мне, высоко поднял голову и устремил глаза к светлячкам и немногочисленным созвездиям. Потом Капюшон вернулся на место.

Хорошо ещё, подумал я, что ночь выдалась безлунная.

Через пять дней, через пять «студебеккеров» (один синий, один чёрный, два молочно-белых и один вишнёвый) мистер Мистериус сидел в том единственном автомобиле, который, по его словам, ещё оставался непроданным — это был солнечно-жёлтый спортивный автомобиль с открытым верхом, яркий, как канарейка в клетке, — а я вышел из дому, засунув руки в карманы комбинезона, и стал высматривать на тротуаре муравьёв или старые неразорвавшиеся петарды. Увидев меня, мистер М. предложил:

— Садись-ка на водительское место.

— Ух ты! А можно?

Я сделал так, как он сказал: крутанул руль и посигналил, но только один разок, чтобы не разбудить домочадцев, которые любили утром поспать.

— Признавайся, Квинт, — сказал мистер Мистериус; его Капюшон торчал над ветровым стеклом.

— В чём признаваться-то?

— Вижу, тебя распирает. Выкладывай, что у тебя на уме.

— Я всякое передумал.

— Это видно по твоему наморщенному лбу, — добродушно заметил мистер М.

— Я вот думаю: что будет через год — и с вами, и вообще.

— Интересно, сынок. Продолжай.

— Я так думаю: может, на следующий год, если у вас под этим Капюшоном заживёт лицо, появится нос, вырастут брови, рот начнёт как следует открываться, а кожа…

Я запнулся. Капюшон ободряюще кивнул.

— Вот я и думал: проснётесь вы как-нибудь утром и, даже не ощупав себя под Капюшоном, будете знать, что вы своего добились, смогли измениться, потому что разные люди и предметы сделали вас другим, и наш город тоже постарался и всё такое прочее, и вы теперь человек что надо, и никогда уже не будете пустым местом.

— Говори, говори, Квинт.

— Ну вот, если так случится, мистер Мистериус, и вы сами будете знать, что вы теперь человек что надо и навсегда таким останетесь, вам даже не обязательно будет снимать этот Капюшон, правда?

— Как ты сказал, сынок?

— Я сказал: вам не обязательно будет сни…

— Это я слышал, Квинт, слышал, — выдохнул мистер М.

Повисла длинная пауза. Он издавал какие-то непонятные звуки, будто ему не хватало воздуха, а потом хрипло прошептал:

— Верно говоришь, можно будет и не снимать Капюшон.

— Потому что это уже будет неважно, правда ведь? Если вы сами уверены, значит, всё в порядке. Так?

— Конечно. Да, конечно.

— И вы сможете носить свой Капюшон хоть сто лет, но кроме нас с вами никто не будет знать, что под ним. Мы-то не проболтаемся, а нам самим без разницы.

— Только мы с тобой будем знать. А как я буду выглядеть под Капюшоном, а, Квинт? Зашибись?

— Ещё бы!

Мы долго молчали; плечи мистера Мистериуса пару раз дрогнули, он будто бы задыхался, а потом вдруг из-под Капюшона вытекло несколько капель влаги.

Я уставился во все глаза:

— Ой!

— Всё нормально, Квинт, это просто слёзы.

— Ничего себе.

— Всё в порядке. Это слёзы радости.

Тут мистер Мистериус выбрался из последнего «студебеккера», потёр невидимый нос и промокнул бархатной тканью то место, где могли находиться глаза.

— Квинтэссенция Квинта, — сказал он. — Ты такой один на всём свете.

— Ну уж! Так про каждого можно сказать, верно?

— Если ты так считаешь, то да. Потом он спросил:

— Ещё в чём-нибудь хочешь признаться или исповедаться, сынок?