Возлюби ближнего своего

Штайнер упаковал свои вещи. Он решил уехать во Францию. В Австрии стало опасно – со дня на день ждали аншлюса. Кроме того, предприятие директора Потцлоха, как и все аттракционы Пратера, готовились к большой зимней спячке.

Потцлох крепко пожал руку Штайнера.

– Нам, странствующим людям, не привыкать к разлукам. Где-нибудь встретимся снова.

– Конечно, встретимся.

– Вот и хорошо! – Потцлох поймал пенсне на лету. – Желаю вам удачно перезимовать где-нибудь. Что же до прощальных сцен – я их не люблю.

– Я тоже, – ответил Штайнер.

– А знаете – ведь тут все дело в привычке. Когда столько людей приходили в твою жизнь и уходили из нее, – привыкаешь ко всему. И к встречам, и к расставаниям. В сущности, это все равно что перейти от тира к карусели.

– Прекрасное образное сравнение! От тира к карусели… а потом обратно – от карусели к тиру… Мне это очень нравится!

Потцлох польщенно ухмыльнулся.

– Между нами говоря, Штайнер… Вы знаете, что страшнее всего на свете? Скажу вам доверительно: то, что в конце концов все становится привычным. – Он нацепил пенсне на нос. – Даже так называемые экстазы!

– Даже война! – сказал Штайнер. – Даже боль! Даже смерть! Я знаю человека, похоронившего за десять лет четырех жен. Теперь у него пятая. Она уже прихварывает. Что мне вам сказать? Он уже присматривает себе шестую, сохраняя при этом полное душевное спокойствие. Все – дело привычки! Есть, правда, одно исключение: собственная смерть.

Потцлох небрежно махнул рукой.

– О ней люди всерьез не думают. Даже на войне. Иначе не было бы войн. Каждому думается: уж меня-то смерть пощадит. Разве это не так!

Склонив голову набок, он вопросительно посмотрел на Штайнера. Тот доброжелательно кивнул – ему было смешно. Потцлох снова подал ему руку.

– Значит, расстаемся!.. Тороплюсь в тир, надо посмотреть, хорошо ли они упаковывают сервиз.

– Прощайте! А я пройдусь к карусели.

Потцлох усмехнулся и мгновенно исчез.

Штайнер направился к фургону. Под ногами шуршала сухая листва. Над лесом раскинулась ночь, молчаливая и безжалостная. Со стороны тира доносились удары молотка. Под тентом карусели, уже наполовину разобранной, качалось несколько фонарей.

Штайнер пошел проститься с Лило. Она оставалась в Вене. Ее удостоверение личности и разрешение на работу были действительны только в Австрии. Впрочем, Лило не поехала бы с ним, даже если бы и могла. Штайнер и она оказались товарищами по судьбе, и ветер времени случайно столкнул их. Оба понимали это.

Лило была в фургоне и накрывала на стол. Когда он вошел, он обернулась.

– Тебе почта, – сказала она.

Штайнер взял конверт и посмотрел на марку.

– Из Швейцарии. Вероятно, от нашего малыша. Он вскрыл конверт и прочитал письмо. – Рут в больнице, – сказал он.

– Что с ней? – спросила Лило.

– Воспаление легких. Но по-видимому, ничего страшного. Оба они в Муртене. По вечерам Людвиг приходит к больнице и подает ей световые сигналы. Может, я их встречу, когда буду пробираться через Швейцарию.

Штайнер спрятал письмо в нагрудный карман.

– Надеюсь, наш малыш знает, что делать, чтобы им опять быть вместе.

– Конечно, знает, – сказала Лило. – Он уже многому научился.

– Да, и все-таки…

Штайнер хотел было объяснить ей, что Керну придется очень нелегко, если Рут после лечения вышлют за границу. Но потом он подумал, что сегодня Лило видит его в последний раз и что вряд ли стоит говорить с ней о двух других людях, которые стремятся встретиться и быть всегда вместе.

Он подошел к окну и выглянул наружу. На площадке, освещенной карбидными лампами, рабочие завертывали в серую мешковину карусельных лебедей, лошадок и жирафов. Животные беспорядочно лежали или стояли на земле, словно внезапно упавшая бомба разрушила их дружную, райскую жизнь. В одной из снятых гондол сидели два рабочих и пили пиво из бутылок. Свои фуражки и пиджаки они повесили на рога белого оленя, прислоненного к большому ящику. Широко расставив ноги, олень застыл в вечном прыжке…

– Пойдем, – послышался голос Лило за его спиной, – ужин готов. Я напекла тебе пирожков.

Штайнер обернулся и взял ее за плечи.

– Ужин, – сказал он. – Пирожки. Для нас, бездомных чертей, поужинать вдвоем – это уже нечто вроде домашнего уюта, я сказал бы даже – родины. Ты не находишь?

– Есть еще и другое, только ты не знаешь. – Она немного помолчала. – Не знаешь потому, что не умеешь плакать и не понимаешь, что значит грустить вдвоем.

– Да, этого не знаю, – согласился Штайнер. – Но мы с тобой не так уж часто грустили, Лило.

– Это ты не грустил. Ведь ты – или дикий, или равнодушный, или смешливый, или храбрый, – кажется, ты это так называешь. Только все это не то.

– А что же это по-твоему, Лило?

– Это – боязнь отдаться чувству. Боязнь распла каться. Боязнь не быть мужчиной. В России мужчины умели плакать, и все же оставаться мужчинами и быть храбрыми. А твое сердце никогда не растворилось в чем-то без остатка.

– Да, это правда, – сказал Штайнер.

– Чего ты ждешь?

– Не знаю. Да и не хочу знать.

Лило внимательно смотрела на него.