Возлюби ближнего своего

— Неделя в тюрьме — это большой срок, неделя на свободе — маленький. — Марилл ударил по книгам, лежавшим перед ним. — Эмиграция заставляет повышать образование. На старости лет я еще занимаюсь английским и французским.

— Временами я не могу слышать слова «эмигрант», — угрюмо сказал Керн.

Марилл засмеялся.

— Чепуха! Вы находитесь в чудесном обществе. Данте был эмигрантом. Шиллер должен был удирать. Гейне, Виктор Гюго. Это лишь некоторые. Взгляните-ка на небо. Видите эмигрантку Луну — нашу бледнолицую сестрицу? Да и матушка Земля в солнечной системе — тоже эмигрантка. — Он подмигнул Керну. — Может, лучше, если б всей этой эмиграции не было? А вместо людей существовали бы только горящий газ да пятна на солнце. Такой вариант вас устраивает?

— Нет, — ответил Керн.

— Правильно. — Марилл снова начал обмахиваться газетой, — Вы знаете, о чем я только что читал?

— О том, что в засухе виноваты евреи.

— Нет.

— О том, что осколок гранаты в животе — истинное счастье для настоящего мужчины.

— Тоже нет.

— О том, что все евреи с жадностью накапливают состояния, и поэтому все они — большевики.

— Неплохо. Дальше.

— О том, что Христос был арийцем. Внебрачным сыном германского легионера.

Марилл засмеялся.

— Нет, вы не отгадаете. Я читал брачные предложения. Послушайте-ка! «Где тот дорогой симпатичный мужчина, который хочет сделать меня счастливой? Женщина с глубокой душой, достойным, благородным характером, любящая все доброе и прекрасное и имеющая первоклассные знания в руководстве отелем, ищет родственную натуру в возрасте тридцати пяти — сорока лет, с хорошим заработком». — Марилл поднял глаза. — В возрасте тридцати пяти — сорока! Сорок один уже исключается. Вот это уверенность, правда? Или вот еще. «Где мне найти Тебя, мое Дополнение! Проницательная, веселого нрава леди и домашняя хозяйка, не разбитая повседневной жизнью, темпераментная и душевная, обладающая внутренней красотой и пониманием товарищества, желает найти себе джентльмена с достаточным доходом, любящего искусство и спорт, и в то же время — хорошего супруга», — прекрасно, правда? Или возьмите вот это: «Одинокий человек пятидесяти лет, но выглядящий моложе, чувствительный, круглый сирота…» — Марилл остановился. — Круглый сирота. В пятьдесят-то лет! Достойное сожаления существо — этот наивный пятидесятилетний!

— Вот, мой дорогой! — Он протянул газету Керну. — Две страницы! Каждую неделю целых две страницы, и только в одной газете! Вы только посмотрите на заголовки, тут все дышит любовью, добротой, товариществом, дружбой! Настоящий рай! Эдем в пустыне политики! Это оживляет и освежает. Сразу видно, что в наши жалкие времена есть еще много хороших людей. Такие вещи возвышают, правда?

Он отбросил газету.

— Почему бы не написать так: комендант концентрационного лагеря с нежным сердцем и глубокой душой…

— Он наверняка считает себя таким, — сказал Керн.

— Конечно. Чем примитивней человек, тем больше он собой доволен. Посмотрите на предложения. — Марилл ухмыльнулся. — Какая пробивная сила! Какая уверенность! Сомнение и терпимость — это черты интеллигентных людей. Поэтому они и продолжают погибать. Сизифов труд… Одно из самых глубоких изречений человечества.

— Господин Керн, вас кто-то спрашивает, — неожиданно сказал кельнер отеля взволнованным голосом. — Кажется, не из полиции.

— Хорошо, я сейчас приду.

Он не сразу узнал бедно одетого мужчину. Ему казалось, будто в матовом стекле фотоаппарата он видит расплывчатое, неясное изображение, которое постепенно становилось все резче и резче и принимало знакомые черты.

— Отец! — вымолвил он с испугом.

— Да, Людвиг.

Старый Керн вытер пот со лба.

— Жарко, — сказал он с кислой улыбкой.

— Да, очень жарко. Пойдем вон в ту комнату, где пианино. Там прохладнее.

Они сели. Но Керн сразу же поднялся, чтобы принести отцу лимонаду. Он был очень взволнован.

— Мы давно не виделись, отец, — сказал он, возвращаясь.

Старый Керн кивнул.

— Ты сможешь здесь остаться, Людвиг?

— Думаю, нет. Ты же знаешь. Они очень обходительны. Четырнадцать дней разрешения, потом еще два-три дня — ну, и на этом все кончается.

— А ты не хочешь остаться здесь нелегально?

— Нет, отец. Здесь сейчас слишком много эмигрантов. Я этого не знал. Я, наверно, вернусь в Вену. Там легче скрываться. Ну, а что делаешь ты?

— Я был болен, Людвиг. Грипп. Я только несколько дней тому назад встал.

— Ах, вот оно что! — Керн облегченно вздохнул. — Ты был болен. Ну, а сейчас ты уже совсем поправился?

— Да, ты же видишь…

— Ну, а что ты делаешь, отец?

— Мне удалось спрятаться.

— Тебя хорошо охраняют, — сказал Керн и улыбнулся.

Старик посмотрел на него таким мученическим и смущенным взглядом, что Керну стало стыдно.

— Тебе плохо живется, отец? — спросил он.

— Хорошо, Людвиг. И потом — что значит для нас «хорошо»? Немного покоя — это уже хорошо. Я кое-чем занимаюсь. Веду счета. Это немного. Но это работа. На одном угольном предприятии.

— Это же чудесно! И сколько ты получаешь?

— Почти ничего. Только на мелкие расходы. Но зато у меня есть еда и место для ночлега.

— Ну, это уже кое-что! Завтра я тебя навещу, отец.