Возлюбивший войну

Мертв, как тот труп на берегу в Пеймонессете. Отлогая дуга бухты легко отхватывала большой кусок моря, и мы бегали по чистому желтому песку берега, через отмель, выступавшую из воды во время отлива, к Тигровой скале, носились в ее тени по лужам, где вода была чистой, словно увеличительное стекло на письменном столе отца на даче, и пахла мокрыми прутьями, из которых плетут мебель, и влажными соломенными циновками; перебегая по мелководью, мы поднимали тучи брызг, сверкавших в лучах солнца, как кристаллы, и гонялись за стайками гальянов; со скалы мы ловили удочками круглых уродливых рыбок и потешались над их надменным видом, когда они, как бы пугая нас, раздували животы и делались похожими на нелепых маленьких морских голубей, и все же, как ни странно, у нас пропадал всякий интерес к рыбалке, когда надо было снимать добычу с крючка. Потом, нырнув, мы проникали в подводную пещеру – большую, зловещую, с фосфоресцирующими тенями и круглыми, покрытыми водорослями скользкими камнями, возникавшими из полумрака, словно призраки. Уже один взгляд на темный, как нора, вход в пещеру приводил нас в трепет, и если изредка мы отваживались проникнуть в нее, то сначала долго бахвалились и подзадоривали друг друга. То утро с низкой облачностью, сырое и душное, действовало угнетающе, день словно оцепенел, собираясь с силами для вечерней неистовой грозы; Род, Винни и я от нечего делать отправились на скалу и в норе, у входа в пещеру, увидели покачивающееся в воде тело; лапы тигра защищали его от пенистого прибоя. Подгоняемые страхом, мы помчались в деревню, и вскоре подоспевшие люди достали и положили на берегу запачканное илом и песком тело незнакомца в рабочей одежде и без башмаков. Кто-то из жителей сказал, что видел этого человека пьяным на старой почтовой дороге. Мне запомнилось багровое, отекшее лицо утопленника, и с того дня я никогда не осмеливался ходить на рыбалку; глаза первой увиденной мною смерти смотрели в такую даль, о какой я не имел тогда и представления. Я спрашивал себя: что видели они там, в этой безмерной дали?

13

Мерроу потерял ко мне всякий интерес. Внезапно, без всякого перехода, как было ему свойственно, он сразу же вмешался в спор, который вели остальные, о разнице между дамой и просто женщиной. Одни лежали на разостланных чехлах от моторов. Фарр и Брегнани сидели, согнув колени. Прайен свернулся клубком и притворялся спящим. Негрокус Хендаун в черной вязаной шапочке, с каплями пота на нависших светлых бровях, сидел с банкой мастики и начищал тряпкой пусковую ручку своей ненаглядной верхней турели.

– Дама, – спокойно сказал он с сильным южным акцентом, – это женщина, не вызывающая желания побаловаться с нею. Это как ваша собственная мать.

– Убирайся к черту, Нег, – проворчал Фарр. – Тоже мне маменькин сынок.

Стоя около чехлов, Малыш Сейлин раскурил окурок, медленно выпустил дым на горящую спичку и сказал:

– Все дело в деньгах.

– Дамы холодны, а женщины – нет, – внезапно рявкнул Мерроу. Он растянулся на промасленных чехлах. Остальные почтительно умолкли. – Однажды я знал настоящую даму, – заговорил Базз и пустился рассказывать об одной из своих амурных побед…

Он уже заканчивал, когда рядом с «Телом» остановился «джип». Туман все больше рассеивался, и в нем, в клубящейся, пронизанной светом дымке, быстро катилось к западу солнце. Кто-то из машины окликнул Базза, и я узнал по голосу Кудрявого Джоунза, офицера оперативного отделения штаба авиагруппы и союзника Базза в борьбе со стариной Бинзом.

– Подойди-ка сюда на минутку, – сказал он, когда Мерроу отозвался.

Базз встал, обвел своих слушателей довольным взглядом – так обжора после еды осматривает опустошенные тарелки – и, подрыгивая и приподнимаясь при каждом шаге на цыпочки, перебежал площадку. Джоунз приоткрыл дверцу машины, и Мерроу остановился перед ним, поставив ногу на стальную подножку. Мы не слышали, о чем они бормочут, но потом до нас донесся пронзительный голос нашего командира:

– Они что, хотят угробить нас?

Восклицание Базза прозвучало в моих ушах, как наводящий ужас вопль, мне почудилась в нем плохо скрываемая радость. Впрочем, я допускал, что этот голос эгоистической храбрости, голос человека, влюбленного в войну, – лишь игра моего воображения, результат того, что говорила Дэфни, разоблачая Мерроу.

Вскоре Джоунз уехал, и Мерроу вернулся к нам. Люди зашевелились и заволновались, они знали, что Мерроу обычно ничего не скрывает от них.

И любимец Мерроу, штурман Клинт Хеверстроу, осмелился спросить:

– Что они там придумали?

Они и в самом деле вечно что-нибудь изобретали, чтобы помучить нас. Они-то знали, как вести свою войну.

Мерроу стоял, широко расставив ноги, и смотрел на нас сверху вниз. Наверно, он казался самому себе прекрасным. Ведь он был храбр, но это была храбрость самовлюбленного человека, опасная для окружающих.

– Они уже послали самолеты на Регенсбург, – сказал он. – Они послали их в восемь часов.

14