Возлюбленная Казановы

– Я русская, – тихо молвила она, не надеясь, впрочем, что кому-то здесь есть до этого дело. – Я бежала с турецкой галеры, из рабства…

Вновь пришедшие переглянулись, затем мужчина выступил вперед и, пристально глядя из-под насупленных бровей маленькими черными глазками, спросил на ломаном русском языке:

– Пра-во-слав-но? Иисус Крис-тос?

Лиза ударила себя в грудь, истово крестясь:

– Да, да! Помогите мне, ради господа бога! Я хочу вернуться в Россию!

– Ты хочешь в Россию? – переспросила незнакомая женщина, забавно выговаривая русские слова. – Это далеко. Это опасно. Здесь Греция. Остров Скирос. В Греции османы. Ты можешь снова попасть к ним.

– Османы?! – Лиза поникла на лавке. – Да где их нету, проклятущих?

– Не бойся. В нашем селении их сейчас нет. Но тебе не стоит здесь оставаться; они часто наведываются сюда. Сегодня ночью уходит фелука… идет в Италию. Там будут русские. Они пробираются домой. Хочешь присоединиться к ним?

– Хлоя! – предостерегающе воскликнул мужчина, но Лиза не дала ему договорить.

– Да! Хочу! Конечно! – страстно воскликнула она, подскочив к женщине и обняв ее так жарко, что покрывало соскользнуло с ее лица, открыв прелестные молодые черты, до такой степени схожие с чертами Софии, что Лиза, не веря своим глазам, оглянулась и встретила ласковую, понимающую улыбку старой женщины, таящую в себе и глубокую печаль.

Девушка тоже улыбнулась. И улыбка Софии отразилась в светлом зеркале ее лица.

Лизой вдруг овладело такое облегчение, что силы вновь покинули ее, и она почти упала на скамью. София поспешно поднесла к ее губам кружку с козьим молоком, а мужчина, мрачно молчавший, повернулся к девушке и обменялся с нею несколькими греческими словами, которые были переведены Лизе лишь через несколько дней. Впрочем, если бы она сразу услышала их по-русски, они все равно мало что объяснили бы ей.

– Ты можешь накликать беду на всех нас, Хлоя! – сказал крестьянин с тревогою, на что девушка твердо ответила ему:

– Отец, госпожа никогда не простила бы мне, что я оставила в беде ее соотечественницу. Будем молить господа, чтобы нам не пришлось в этом раскаиваться…

* * *

Наступила ночь, предвестница близкой свободы. Все четверо спустились на берег. Спиридон (так звали черноглазого крестьянина, оказавшегося мужем Софии и отцом Хлои) нес какую-то тяжесть. София подожгла охапку хвороста, приготовленного днем. Греки напряженно всматривались в тяжело вздыхавшую тьму, которая была морем и слившимся с ним небом.

Лиза, одетая в такую же домотканую юбку и рубаху, закутанная в такой же платок, какие носили София и Хлоя, тоже уставилась вдаль, не ведая, что должно явиться оттуда, но всем сердцем готовая к новым переменам в своей судьбе.

Вдруг Хлоя тихонько ахнула, вцепившись в Лизину руку. В следующий миг та и сама увидела колеблющийся огонек, услышала осторожные шлепки весел по воде.

– Это он! – промолвил Спиридон с облегчением, бросаясь вперед, чтобы помочь лодке пристать.

Лицо человека, сидевшего на веслах, было вовсе неразличимо. Хлоя, Спиридон и София наперебой начали ему объяснять что-то по-гречески, и Лиза сразу поняла, что речь снова пошла о ней, злосчастной. Ее пронизал мгновенный ужас оттого, что, возможно, этот человек не пожелает взять ее с собою. Но он, не проронив ни слова в ответ, поднял со дна лодки свой фонарь и поднес к самому лицу Лизы, одновременно удерживая ее другой рукою, так что она не могла ни отшатнуться, ни отвернуться и только покорно смотрела на огонь широко раскрытыми глазами, из которых вдруг медленно заструились непрошеные слезы.

Наконец незнакомец опустил фонарь, что-то буркнув. Хлоя издала радостное восклицание, Спиридон начал с усилием втаскивать в лодку свою ношу, а Лиза все еще стояла, слепо, как сова, внезапно попавшая на свет, уставясь вперед и понимая лишь одно – он согласен. К добру, к худу ли, но он согласен!

Лодка отошла от берега. Хлоя махала двум темным неподвижным фигурам до тех пор, пока суденышко не скользнуло в узкий проход меж утесов и свет костров не исчез, будто по волшебству. Берег скрылся в ночи, и Хлоя тихонько заплакала. Ни Лиза, ни гребец не проронили ни слова, да и какие слова могли утешить эту девушку, которая только что простилась с родными. Быть может, навеки! Никто ничего не говорил, не объяснял Лизе, но ей многое стало понятно по надрыву прощальных слов, по обреченности последних объятий, по этим безнадежным, тихим рыданиям в ночи. О, Лиза хорошо знала, что такие тихие слезы самые безнадежные, ибо значат одно: «Никогда более! Никогда!..»

Она не осмелилась нарушить печаль Хлои, так что все трое оставались погруженными в глубокое молчание до тех пор, пока среди сырой шевелящейся тьмы не вспыхнул сигнальный огонь и лодка не подошла к фелуке, покачивавшейся недалеко от берега. Путешественники вскарабкались по веревочной лестнице, прежде передав невидимым матросам свой груз, оказавшийся железным сундучком. Небольшим, но очень тяжелым.

– Господи Иисусе! – раздался испуганный женский голос, едва они ступили на палубу. – Почему вас трое?! Кто это?!