Возлюбленная террора

Пожалуй, только оставшись вдвоем с Саней, Маруся позволяла себе хоть немного побыть не памятником, а просто слабом девушкой двадцати двух лет от роду…

Именно эту двойственность так хорошо почувствовала Саня тогда, в сборной, при первом взгляде на Марусю. Железная, несгибаемая, сдержанная революционерка, не живая, не теплая, словно сошедшая со страниц политической брошюры, с сосредоточенным мертвым взглядом, — такой Спиридонова всем и казалась. Но в глазах — тайна, и эта тайна — глубоко запрятанная, мятущаяся Марусина душа. Страдающая, сомневающаяся в правильности пути, по которому эсерка Спиридонова идет так твердо…

И только ей, той Марусе — обладательнице ранимой души, ей единственной Саня могла рассказать о Карле…

Карл был давним поклонником старшей Саниной сестры. Катя Измаилович, очень красивая, всегда оживленная и деятельная, бессознательно кокетливая, притягивала к себе мужчин как магнитом. Не один Карл сходил с ума по ее быстрым черным глазам.

Деятельный Катин характер и толкнул ее в революцию. С таким же азартом, с каким она организовывала литературные и музыкальные вечера, запойно читала книги и скакала наперегонки верхом в отцовском имении под Минском, Катя ринулась в водоворот подпольной работы. Через короткое время она уже считалась знаменитостью среди минских эсеров, ей поручали самые ответственные задания. А Саня обожала сестру и тянулась за ней. Вслед за Катей она вступила в партию, вслед за Катей решилась посвятить себя террору.

Боевая организация эсеров постановила провести несколько терактов — ответов на еврейские погромы. У Кати было свое, отдельное задание, а Саня должна была вместе с товарищем, Васей Пулиховым, застрелить минского губернатора. Покушение не удалось, они все попали в тюрьму. И Кате, и Сане грозила смертная казнь. Тогда же было арестовано много членов боевой организации, и Карл в их числе.

Через некоторое время Кате удалось бежать и перейти на нелегальное положение. Камеры Сани й Карла находились одна под другой. Они оживленно перестукивались, часами вели беседы о Кате, — эта тема не надоедала ни ему, ни ей.

А потом… Потом они узнали, что Кати больше нет. Она стреляла в адмирала Чухнина, ранила его, и ее расстреляли прямо во дворе полицейского участка. Карл хотел покончить с собой. Единственное, что могло вытащить его из бездны отчаяния, — постоянные и долгие разговоры с Саней.

Именно в этих разговорах — уже после Катиной смерти — они вдруг поняли, как им хочется жить. Раньше жизнь и смерть воспринимались немного нереально, по-книжному. Свобода, борьба, террор — красивые слова, красивые чувства… Как-то не думалось, что и те, кого они хотят лишить жизни, — тоже люди. Хотя все они и имели конкретные имена и фамилии, все равно почему-то представлялись некими далекими фигурами, абстрактными носителями зла в казенных мундирах. Абстрактное зло уничтожить нетрудно… Да и сами террористы больше думали о тех зажигательных речах, которые они скажут на суде, чем о том, что их ждет после суда.

Теперь же, когда не стало близкого человека — нет и уже никогда не будет, — все вырисовывалось в другом свете. Смерть — холодное, мерзкое ничто. Небытие. И они, юные, двадцатилетние, слишком рано, не вовремя столкнулись со смертью и поэтому научились ценить жизнь.

И тогда же к ним пришла любовь. Как ни кощунственно это звучит, но Катина смерть помогла родиться их с Карлом любви.

Месяц в тюрьме стал их медовым месяцем, — пусть и в разных камерах, но все равно, они провели его сердце к сердцу.

Сейчас Карл отбывал ссылку на Севере и писал Сане с любой оказией. Правда, не так уж часто они случались, эти оказии…

— Ну что, как он? — спросила Маруся, глядя в распахнутые, светящиеся счастьем глаза подруги. — Как?

Саня вздохнула:

— Да так же, как и мы. Долго еще — шесть лет осталось…

Между ними было условлено, что, когда у Карла кончится срок ссылки, он приедет к Сане в Акатуй. Хотя бы повидаться. Этой надеждой Саня жила от письма до письма.

Счастливая Саня!

От Вольского писем не было. Да и не могло быть — Владимир Казимирович Вольский вместе с родителями, а также братом Михаилом и его женой отбыл на лечение в Швейцарию. Иногда Маруся с горечью говорила себе, что, вероятно, там, в Лозанне, путешествуя по Швейцарским Альпам, просто не хочется думать о Нерчинске и Акатуе. И об ужасной Мальцевской женской тюрьме, чей призрак постоянно маячит в отдалении. Рано или поздно их переведут туда… Впрочем, о Мальцевской тюрьме, равно как и о Владимире, Маруся тоже предпочла бы не вспоминать. Но — не получалось…

Саня словно прочла ее мысли.

— Из дома ничего не сообщают? — осторожно спросила она.

— Все здоровы, — сдержанно отозвалась Маруся.

Саня по опыту знала, что, когда подруга начинает говорить таким тоном, лучше не настаивать. Иначе Маруся снова превратится в образ-символ, эсерку Спиридонову. Но тем не менее рискнула:

— От него… ничего не слышно?

— Нет.