Возлюбленная террора

В отношении крестьян Ленин высказывался весьма жестко: «Крестьяне далеко не все понимают, что свободная торговля хлебом есть государственное преступление: «Я хлеб произвел, это мой продукт, и я имею право им торговать» — так рассуждает крестьянин, по привычке, по старинке. А мы говорим, что это государственное преступление. Свободная торговля хлебом означает обогащение благодаря этому хлебу, «это и есть возврат к старому капитализму, этого мы не допустим, тут мы будем вести борьбу во что бы то ни стало».

На сегодняшний взгляд, странная, дикая, извращенная логика…

Лидер правых эсеров Виктор Чернов заметил: «Октябрьской революции не было. Был октябрьский переворот. Он был преддверием эволюции от Ленина-Пугачева к Ленину-Аракчееву. Он был преддверием драпирующейся в красные цвета, но самой доподлинной контрреволюции».

Основными оппонентами Ленина, призывавшими перейти от политики «военного коммунизма» к новой экономической политике, были руководители меньшевиков и эсеров. «Даже лучшие из меньшевиков и эсеров защищают как раз колчаковские идеи, помогающие буржуазии и Колчаку с Деникиным прикрывающие их грязное и кровавое капиталистическое дело. Эти идеи: народовластие, всеобщее, равное, прямое избирательное право, Учредительное собрание, свобода печати и прочее», — писал вождь мирового пролетариата.

Именно этими идеями, которые так не нравились Ленину, и руководствуется сейчас весь цивилизованный мир…

В одной из квартир большого серого дома, расположенного в конце Тверской, шло очередное заседание ЦК партии левых эсеров. Квартира принадлежала Борису Камкову и считалась относительно безопасной; именно поэтому партийцы собрались у него. Спиридонову всячески оберегали от возможных неприятностей: она никак не желала быть осторожной.

Доклад делал сам Камков:

— Рабочие постоянно бастуют. Есть нечего, условия жизни ужасные. Большевики расстреливают недовольных. По нашим сведениям, в Туле расстреляно 20 человек, в Казани — 60. Народ долго не выдержит. Следует ожидать, перелома. Должен же быть конец пассивности и терпению!

— Они — маньяки, — бросила Ирина Каховская. — Маньяки собственного величия и непогрешимости. Посмотрите, что они сделали со страной! Они требуют от всех такого рабского молчания, такой безропотности и покорности — хуже, чем от бесправных крепостных! И рабочие вряд ли с этим смирятся.

Ирина Каховская была потомком по боковой линии декабриста Петра Каховского. Она почти ровесница Спиридоновой, младше ее всего на два года. И судьбы их удивительно похожи: в том же 1906 году Ирина покушалась на жизнь жандарма и была приговорена к пятнадцати годам каторги. Именно там она впервые встретилась с Марией.

Потом, после освобождения, Каховская стала одним из активнейших членов партии левых эсеров. В октябре 1917-го была членом Президиума Второго съезда Советов, возглавляла агитационно-пропагандистский отдел ВЦИК.

Однако в событиях 6 июля участия не принимала. В это время Ирина принимала участие в организации убийства генерал-фельдмаршала фон Эйхгорна, потом сидела тюрьме у украинских националистов в ожидании смертного приговора. Однако убить женщину, в жилах которой течет кровь декабриста, не так-то просто. В последний момент Ирине удалось бежать.

В Москве она сразу стала одной из активных партиек и поэтому довольно тесно общалась с Марией. Хотя не только поэтому. С каждым днем они симпатизировали друг другу все больше и больше.

— Считаю, что Каховская права, — жестко сказала Спиридонова. — А маньяки опасны для масс еще и тем, что хорошо умеют прикидываться нормальными людьми. Поэтому необходимо их всячески разоблачать. А для этого наши товарищи должны сами поступать на фабрики и заводы, должны органически сливаться с массами, приобретать влияние и связи, участвуя в повседневной жизни рабочих, и ежедневно, ежечасно бороться за их права. Главное, в чем мы испытываем сейчас недостаток, — это умелые пропагандисты…

После окончания заседания, проводив последнего гостя, Камков вернулся в комнату. Спиридонова полулежала в большом кресле, откинув голову на спинку и закрыв глаза. Он встревоженно шагнул к ней:

— Что с тобой, Маруся?

— Да так. Что-то чувствую себя неважно.

Камков с сомнением посмотрел на нее. Неважно — слабо сказано. Глаза Марии лихорадочно блестели, на щеках — красные пятна. Когда она пришла, то что-то вскользь сказала о своем нездоровье, просила не садиться к ней слишком близко — вдруг заразит.

Камков переспросил:

— Что, совсем плохо?

— А, пустяки. Пройдет.

Он взял ее за руку:

— Господи, да ты вся горишь!

Через час Мария уже металась по постели, никого не узнавая и бредя. Температура поднялась до сорока. Это был тиф.

В середине ночи, часов около двух, на лестнице в парадном поднялся страшный шум. Голосила соседка снизу:

— Ой, голубчики, что ж вы делаете, родненькие! Да не она это, не та проклятущая, кого вы ищете!

— Молчи, бабка! А то и тебя возьмем, — отвечал ей чей-то суровый бас.