Возмездие

Пока я собирал пожитки, в голове наперегонки носились мысли, что отнюдь не всегда идет на пользу. Коль скоро нам грозит великая опасность, шансы выпутаться крайне малы, если все пустить на самотек. Я знал, что на пути, который нам уготовили японцы, очень даже светит познакомиться с расстрельным столбом или виселицей. Вот я и подумал — если, конечно, так можно назвать импульсивно принятое решение, — что, если мы все-таки решимся бежать и выберем себе северный маршрут, то есть по джунглям до Бирманского тракта, тогда карта нам более чем пригодится. В общем, я решил взять ее с собой, куда бы там нас ни занесло. Карта была моим талисманом, якорем, опорной точкой; она давала ощущение, что слепые шаги, которые мы теперь предпринимаем, все же ведут в строго продуманном направлении.

Я испросил разрешение сходить по нужде и отправился к бамбуково-пальмовому сортиру, что стоял над земляной ямой. В нагрудном кармане у меня лежал «дневник»: пачечка листков из туалетной бумаги, на которых я крошечными буквами записывал то кое-какие примечания к книгам, то события, произошедшие после сдачи Сингапура. Мелькнула мысль выбросить это в сортир, но стало жалко, да и вещь была очень уж безобидная. Голова шла кругом, все путалось. Оправившись, чтобы не вызывать подозрений, я сунул руку в бамбуковую полость, где держал карту. Она охотно вылезла, а вместе с ней и черный скорпион, крайне раздраженный, так и норовящий укусить. Я стряхнул его на землю, и он тут же рассек воздух своим ядовитым хвостом. Меня предупреждали, что опаснее всего как раз черные особи. Я потом часто ломал голову: интересно, а что было бы со мной дальше, попади я тогда под скорпионье жало?

Никто не заметил, как я достал и сунул под рубашку карту. Вернувшись в барак, я переложил ее в кожаный чехол для инструментов по ремонту радиостанций, где теперь держал всякую мелочь. Грязные, запущенные охранники тем временем отошли поодаль, и такое безразличие к нам еще больше взвинтило градус напряженности. Складывалось впечатление, что нас для собеседования и трудоустройства вызывает какая-то крупная организация, где всем на все наплевать.

Мы впятером забрались в грузовик и устроились на ворохе пожиток. Японцы тоже залезли в кузов, сели чуть ли не впритык к нам; они дали понять, что за малейшую попытку бежать придется расплатиться жизнью. Лязгнула коробка передач, машина тронулась.

Среди военнопленных заведено стенать и охать на чем свет стоит, сутками напролет, и днем и ночью. Пожалуй, вся британская армия только и делала, что жаловалась друг другу. Это была своего рода отдушина в тоскливой рутине войны и плена. С другой стороны, солдаты понимали, что офицеры стараются как могут, порой сильно рискуют, защищая своих подчиненных в глазах лагерного начальства. Ну и, разумеется, они знали про обнаруженные радиоприемники. Когда случалось нечто экстраординарное — а сейчас люди уже знали, что произошло что-то очень опасное, — «нижние чины» смыкались за нами стеной поддержки. Все, кто собрался возле нашего барака, махали нам вслед. Кто-то отдавал честь робко, другие подчеркнуто, как на параде. Большинство из них видели нас в последний раз.

Нещадно трясясь в дощатом кузове, мы быстро проскочили мимо караулки и свернули вправо, на главную Канбурскую дорогу. Я словно оцепенел от паники и напряжения; близость крайней опасности отзывалась головной болью, конечности стали неподъемными, внезапно отяжелевшее тело подавляло инстинкт бегства. Где-то через милю мы въехали в главные ворота Канбурского лагеря, куда ранее этапировали Тью и Смита. Здесь находилось несколько сотен военнопленных, а местная японская комендатура отвечала за все лагеря на начальном, южном участке ТБЖД.

Грузовик остановился сразу за воротами, возле КПП. Нам велели вылезти, вещи пошвыряли на землю. Потом заставили все это разбирать, каждый взял свой жалкий скарб — и автоматически стал нести ответственность за каждый предмет своего багажа. После долгого ожидания охранники из корейцев обыскали наши вещи, но сейчас там не было ничего интересного даже для самого дотошного служаки — за исключением одного объекта. Рывшийся в моих пожитках кореец так его и не обнаружил.

Охранники отвели нас к караулке, где приказали встать навытяжку в нескольких метрах от постройки, вдали от тени или какой бы то ни было защиты от солнца. Сама караулка представляла собой хлипкий навес с тремя стенами и пальмовой крышей, внутри помещался стол. У ближайшей к воротам стены застыл часовой; еще несколько охранников сидели за упомянутым столом, и среди них мясистый, пижонисто одетый, седовласый военный. Он и залаял на нас на беглом английском, вернее, его американском варианте. Приказал шагнуть ближе. Агрессивно настроенный, с презрительной ухмылкой, враждебными повадками, он принялся проверять наши личные документы, то и дело бросая уничижительные ремарки насчет двуличности и трусости западной цивилизации.