Возмездие

Выступили также Зиновьев, Преображенский, Ломинадзе, Рыков и Томский. Речи всех кающихся звучали одинаково: ораторы признавали собственные ошибки и в один голос славили Генерального секретаря. Зал начинал терять терпение. «Старые гвардейцы» предавались самобичеванию с такою страстью, что многим неловко было слушать. И поневоле зарождались подозрения: насколько чистосердечно это публичное отречение от своих совсем недавних убеждений?

Оценку кающимся грешникам дал Сергей Миронович Киров. Он поднялся на трибуну под бешеные аплодисменты. Партия высоко ценила его государственные заслуги, делегаты съезда знали о его братских отношениях со Сталиным. Зал принимал Кирова, как авторитетного любимца масс. Приветствуя Кирова, делегаты демонстрировали жалость и снисхождение к проигравшим. Победа над троцкистами была бесповоротной… Киров, улыбаясь, отметил странную одинаковость в покаянных выступлениях поверженных противников. Уж не одна ли рука писала все эти речи? «…Вот возьмите Бухарина, например. По-моему, пел как будто по нотам, а голос не тот. Я уже не говорю о товарище Рыкове, о товарище Томском». В отличие от мягкого Мироныча нарком обороны Ворошилов высказался резко, словно рубанул с седла наотмашь. Обращаясь к проигравшим, он с угрозой отчеканил: «Нас не устрашит никакое свиное рыло или ещё более скверное рыло, где бы оно ни появилось!» Зал разразился дружным хохотом и долгими аплодисментами…

Змеиное гнездо

Говорить труднее как раз тогда, когда стыдно молчать.

Ларошфуко

Внезапный выбор Сталина, назначившего Ежова ответственным за расследование ленинградского убийства, оказался на редкость удачным (Генеральный секретарь вообще умел подбирать себе помощников).

Соскочив с поезда, Ежов в тот же вечер принялся лихорадочно раскручивать маховик самого дотошного следствия. Оказанное доверие переполняло его и гордостью, и тревогой. Он отдавал себе отчёт, что не выполнить задания Генсека не может, не имеет права. От этого теперь зависит вся его судьба.

Николай Иванович Ежов выглядел крайне неприглядно: маленький рост и нездоровое лицо с мелкими чертами, — такие лица бывают у беспризорников с голодным детством, с бродяжничеством по вокзалам и помойкам.

В своей анкете он указывал, что образование получил «незаконченное низшее».

Своих родителей Ежов не помнил. Кто-то устроил его учеником к портному — отдал в настоящее рабство пьянице и садисту. Горькая доля таких несчастных ребятишек показана в рассказе Чехова о Ваньке Жукове. Вечно голодный, забитый, затравленный, ученик портного бегал за водкой, нянчил детишек, мыл полы, а также разогревал утюги, мотал нитки и пришивал заплаты. От дальнейшей учёбы его избавила война — призвали в армию.

Война с её бессмыслицей, с кровавыми жертвами, с бездарностью и жестокостью командования сделала его убеждённым большевиком, ненавистником самодержавия.

В Витебске, где он оказался после нескольких нелепых месяцев «керенщины», Ежов впервые столкнулся с необузданным революционным произволом.

В захолустном Витебске Ежов занял пост комиссара железнодорожной станции. В начале первой советской зимы ему пришлось принимать высокого гостя из Петрограда: уполномоченного Кагановича, рослого осанистого еврея, с грубыми властными манерами. С высоты своего роста уполномоченный с недоумением посматривал на комиссара станции, похожего на заморенного подростка. Но маленький Ежов ему запомнился и это потом сыграло свою роль. После митинга на станции Каганович приказал прицепить свой вагон к первому же поезду на юг и укатил.

Комиссарить в Витебске пришлось недолго. Судьба дисциплинированного партийца кидала Ежова то в Саратов, то в Казань, то в Краснококшайск (прежний Царевококшайск). На последнем месте Николай Иванович был в должности ответственного секретаря парторганизации Марийской республики. Ему сразу же довелось столкнуться с проявлениями местного национализма. «Республика Мари Эл только для марийцев! Русские, убирайтесь к себе в Россию!» Его заметили в Москве и двинули на повышение. Весной 1923 года, в 27 лет, он получает назначение в Семипалатинск первым секретарём губернского комитета партии.

Под управлением Ежова оказался гигантский край величиною больше Франции: от Чёрного Иртыша до Кулунды. Подчинялся он как Центру, т. е. Москве, так и местному ЦК партии в Оренбурге (затем в Кзыл-Орде, а потом в Алма-Ате). На месте, в Туркестане, сидел такой же московский назначенец, только рангом гораздо выше: Шая Голощёкин — партийный деятель с большим дореволюционным стажем, делегат нескольких зарубежных съездов партии, ближайший человек Свердлова и Троцкого, один из палачей царской семьи.