Возмездие

Охранник с невинным видом щелкнул по нему пальцем и потянул за уголок. Показался небольшой сложенный лист, отлично мне знакомый. На нем была вычерчена довольно верная карта Соломоновых островов. Мы скопировали ее с иллюстрации в какой-то японской газете, которую стащили у охранников. Она была нужна нам, чтобы отслеживать ход событий в сводках Всеиндийского радио, где упоминались жестокие бои на островах Рендова, Мунда и Нью-Джорджия. Одеяло полетело в сторону — и открылась пара самодельных наушников: черные кружочки динамиков, обмотанные холщовым ремешком цвета хаки, ни дать ни взять крошечный спящий зверек.

Дальнейшие поиски, как мы заранее предчувствовали, принесли охране не просто один радиоприемник, а целых четыре, разной степени завершенности. Да, мы не теряли времени даром и с большим тщанием старались повторить прошлый успех. Как и самый первый аппарат, его младшие братья были собраны столь же аккуратно, с любовью, и помещались в кофейных банках со съемным днищем, которое и служило в роли шасси для деталей. При поверхностном обыске сойдет, но сейчас творилось нечто совсем иное.

Когда мы вернулись в бараки, то обнаружили полнейший хаос. Все бросились к личным тайникам… Пусто. Каждый вещмешок, каждая коробочка были вывернуты наизнанку, вытряхнуты, все нары обысканы вдоль и поперек. Даже побеги пассифлоры, тянувшиеся по стене офицерского барака, и те были сорваны и разодраны на кусочки.

Белый день почернел. Пессимисты, в особенности их мрачнейший пророк Джим Слейтер, говорили, что теперь лагерь уничтожат. Оптимисты же надеялись, что такая находка сама со себе достаточна, но вид у них был осунувшийся и растерянный. В тот день лагерь вышел на работу в страхе и молчании. Тью был центром облака беспомощного сочувствия, возясь — без улыбки, одеревенелый от напряженности — над дизель-генератором в мастерской. Ночь выдалась бессонная. Над нарами, словно паутина, висел встревоженный шепоток; одни лишь жуки бодрились, падая с кровли нам на голову и разбегаясь по доскам.

Ранним утром японский комендант лагеря вызвал к себе Тью и еще одного солдата, у которого нашли наибольшее количество вещей, выкраденных со склада. После короткого допроса нарушителей выставили наружу, прямо на солнцепек. При этом температура в тени была градусов под сорок. Они стояли навытяжку, рядом — охранник. Та же самая картина наблюдалась несколькими часами позже. Это было типовое, уже известное нам наказание, и оно могло продолжаться хоть целые сутки.

Днем Тью куда-то отвели, затем он появился вновь, на этот раз с тяжелым кузнечным молотом. Его опять поставили на солнце, вдали от любых источников тени, но рядом с деревянным чурбаном, по которому он и принялся бить своим молотом, раз за разом, час за часом. Глухие удары металла по дереву разносились по всему лагерю как неумолчный звуковой фон, аккомпанировали шагам пленных, когда те шли в мастерские или покидали их. Словно тамтам, оповещающий о каком-то зловещем, безымянном событии.

Тью никто не назвал бы слабаком, но все мы были истощены и уж во всяком случае не годились для бессмысленного оббивания чурбана молотом. Вечером начальник караула послал на пищеблок за едой для Тью. Кухонная команда расстаралась на славу: в большой котелок положили овощей чуть ли не на несколько человек и даже что-то мясное, ополовинив наши скудные запасы белка, а сверху замаскировали невинно выглядящим рисом. Японский офицер заглянул в котелок и махнул рукой: должно быть, белесая клейкая масса выглядела как дополнительное наказание. Тью получил свой ужин.

Его отпустили поздно вечером, до смерти изнуренного, в кровоподтеках, ссадинах и волдырях от солнечных ожогов. Не могу сказать, с чего мы хором решили, что это только начало; должно быть, сработал некий инстинкт, уже накопленный опыт знакомства с японской манерой согласовывать серьезные вопросы в новых инстанциях и на новых уровнях, каждый из которых выдавал свое мнение — или вид наказания.

Невозможно описать, что переживает военнопленный в такие моменты, пока заносится карающая длань. Работа и кормежка продолжались как ни в чем не бывало, однако теперь повсюду витал липкий страх вдобавок к повседневной неопределенности, которая заполняла мысли всякого заключенного. В бараках и на улице люди сбивались в маленькие кучки, бесконечно пережевывая мрачные варианты и перспективы.

Под первый удар попал Билл Вильямсон. Его с транзитной командой направили куда-то на прокладку путей. В тот момент казалось, что ему можно позавидовать: японцы явно решили, что он не столь уж важная птица в нашем подпольном предприятии. Из Билла получился хороший друг, но в военное время расставаться приходится по правилам, которые не дают поднять голову эмоциям. Сдержанность куда безопаснее.

Через неделю этапировали и Тью вместе с пожитками. Хотя ему позволили выходить на работу после первого раунда наказаний, он ни секунды не тешился самообманом, что выкрутился из передряги.