Возможная жизнь

– Nein, – сказал Джеффри. – Ich bin Dolmetscher französisch[20]. Interprète français[21].

Щелкнул предохранитель револьвера. Разбирательство, как обычно, мгновенно закончилось предсказуемым приговором, и Джеффри сделал, что ему велели.

Весь день он помогал разбирать вещи людей, привезенных поездом с запада. Для денег и драгоценностей были отведены особые корзинки, грудам одежды предстояло отправиться в Германию, в распоряжение ее граждан. Часть мужских вещей, шерстяных, предназначалась, как ему сказали, для пехотинцев Восточного фронта, и Джеффри гадал, какие мысли пришли бы в головы солдатам на передовой, узнай они, что ходят в еврейских носках. Хотя, возможно, носки все же лучше, чем еврейская кровь – ее отвозили под Сталинград для переливаний, предварительно выкачав шприцами у заключенных, сидящих в клетках, чтобы арийские солдаты Рейха могли выжить за счет жизненной силы унтерменшей. Компанию Джеффри составляли по преимуществу женщины, которые добровольно вызвались делать эту работу – хотя бы потому, что она позволяла оставаться под крышей, вдали от промерзлой земли и овчарок. Женщины строили эсэсовцам глазки; лагерь, думал Джеффри, это черный рынок, на котором секс продается наряду со многим другим. Интересно, что происходит в голове того, кто берет женщину, которую и человеком-то не считает, представительницу низшего вида? Сказывается ли это на его представлениях о себе, не становится ли он в собственных глазах скотоложцем?

Работа заняла всего два дня, затем начальник охраны, решив, что Джеффри все еще сохраняет телесную крепость, приказал ему присоединиться к зондеркоманде, обслуживавшей крематорий. Чтобы в восьми печах день и ночь ревело пламя, в топки, находящиеся на высоте колена от пола, требовалось непрерывно подбрасывать поленья, напиленные из сосновых стволов. Заключенные сновали между печами и дверьми, куда грузовиками подвозились дрова с лесопилки, грузили поленья на тележки и возвращались к топкам.

Трупы привозили на грузовиках, оборудованных сзади откидными скатами, которые крепились к ведущим в печи спускным желобам. Нескольким кочегарам были выданы железные багры, чтобы под вопли эсэсовцев проталкивать трупы в топку, обычно по шесть-восемь за раз, затем желоб перемещался к следующей печи. Джеффри попытался вообразить жизнь сотрудника крематория у себя на родине, в Винчестере или Андовере – должно быть, примерно то же, только трупов ему достается не больше дюжины в день.

А здесь их было слишком много. Грузовики подходили к крематорию задом, и временами сквозь смрад печей он различал запах выхлопных газов. Любое промедление приводило эсэсовцев в ярость. Как-то двое охранников схватили замешкавшегося зондеркомандовца, заломили ему руки за спину и сунули головой в топку. А продержав несколько секунд, вытянули обратно, обезумевшего, визжащего, с горящими волосами. «Неужели охранники нарочно взвинчивают себе нервы?» – недоумевал Джеффри. Словно боясь нечаянно вернуться к той жизни, какую вели прежде, они норовили то и дело подначить друг друга. «Schnell! – непрерывно вопили они. – Schnell!» И любого пламени им было мало, никакой огонь не казался им достаточно жгучим.

На поясе у Джеффри была привязанная веревкой фляжка с водой, однако пить оттуда он не решался. Работа велась такими темпами, что, когда в полдень люди получали получасовой перерыв, их мгновенно сменяли другие. Умыться и справить нужду было негде, и заключенные, многие из них тифозные, использовали жестяные миски, из которых ели, по обоим назначениям, а потом соскребали с них как могли экскременты и бросали в огонь. Тех, кто валился с ног или проявлял неповиновение, швыряли туда же.

Ночи Джеффри проводил в бараке зондеркоманды, стоявшем вне основного лагеря, и там его внешнее хладнокровие привело к тому, что ему приказали заниматься предотвращением попыток самоубийства. Барак был меньше, чем в блоке Д, людей здесь мучили не только жажда и охранники, но и воспоминания о том, что они видели и делали. Лечь на деревянные нары и заснуть удавалось немногим. Они с изумлением обнаруживали в себе жажду жизни: стремление уцелеть, глубоко укоренившееся в душах, доводило этих людей до помешательства. Одни сидели у стены, обхватив руками головы и расчесывая их до крови. Другие раскачивались взад-вперед, обдирая затылки о холодную стену. Третьи бессвязно лопотали и кричали или бегали из конца в конец по холодному бараку; наиболее буйных привязывали к нарам их товарищи.

Джеффри старался как мог успокоить соседей, однако языки их знал плохо, а многие из окружавших его уже ни на каком языке не понимали ни слова. И он, набив в уши обрывки бумаги и солому, старался отвлечься от звуков бедлама и обратиться к воспоминаниям о прежней жизни. Но однажды ночью ему не удалось вызвать в памяти ни одной картины Англии: ни реки, ни лечебницы для душевнобольных, ни крикетного поля. Очертания расплывались, точно он видел все это только во сне.