Вознесение

Любила встречать утро в садах. Розовое небо приходило из Азии, из-за Босфора, спускалось на Стамбул, на сады серая, как божий дар. Густые сады скрывали ее от мира, отделяли и разделяли, поднимали над землей и морем и в то же время отнимали все доступное свободным людям. Райские цветы и деревья, драгоценные кьёшки, беломраморные фонтаны, бассейны с прозрачной водой и золотыми рыбками в ней - и частые густые деревянные решетки, высокие ворота, тяжелые двери и еще более тяжелые глаза бессонных евнухов, этих ошметков человеческих, лютых, как дикие звери, что ревели в подземельях Топкапы, неистовствовали все лето, точно жаловались, что султан не взял их в поход. Несчастные молодые женщины бродили целыми днями в этих садах, оторванные от всего света, и движения их, как у безумных, были какие-то ненастоящие, деланные и ненужные: они то толпились послушно вокруг расцветшего апельсинового дерева, то кто-нибудь из них становился на колени посреди густой чужой травы и стыдливо приникал к ней щекой, то ранила какая-нибудь из них руку о шипы роз, и капельки крови орошали белое нежное тело. Набеленные лица, подведенные глаза одинаковы, как обман и притворство, соблазнительная плоть, что не принадлежит никому, стертые души, разрушенные сердца, гаремное семя, прозябание без воли и надежд, как под толщей воды. С незаметным наклоном спадали тропинки с холмов, возвышенностей, ступенек, площадок, полян, растекались во все стороны, точно убегали, и Хуррем тоже хотелось убежать вместе с ними к ручьям, к текущей воде, к чащам, но она шарахалась от тех чащоб с отвращением, замечая, как повсюду в них растут глаза великой слежки (даже за нею, даже за нею!), пряталась сама за таинственные решетки кьёшка, сидела там целыми днями, отказывалась от еды, гнала от себя всех. Приходила к ней встревоженная валиде, поджав черные губы, садилась напротив, брала за руку (какая честь!), говорила важно:

- Аллах, рядом с которым на нижнем троне сидит пророк, видит тебя, интересуется тобой, следит за каждым поступком и за каждой мыслью, ибо он ведь определил тебе такую особую, благословенную участь - жить с султаном, дать миру нового султана.

Бремя страстей, страданий, коварства и тщеславия скрывалось в каждом камне, под каждой ступенькой, за каждой ячейкой решетки, в каждой складке одежды.

Хуррем смеялась:

- Я рада.

- Ты слишком много занимаешься науками, это может повредить священному плоду.

- Разве может повредить кому-либо избыток ума?

- Твой ум не может передаться сыну.

- А кому же он передастся? Да еще и не известно, сын будет или дочь.

- У тебя высокий живот - это признак того, что будет сын. Мусульманские сыновья стоят в материнском лоне на ножках, ибо они воины аллаха.

Наверное, они все были убеждены, что у Хуррем будет сын, ибо угождали ей изо всех сил, даже смешно становилось.

Зато неизмеримую боль причиняла ей Гульфем, которая, может, больше всех страдала от зависти к Хуррем (о Махидевран теперь не было речи, потому что и самой Махидевран не было в Баб-ус-сааде) и в муках бессонных ночей вынашивала в душе месть маленькой роксоланке, ибо женщины рождены для соперничества, а не для дружбы.

Гульфем пришла в покои Хуррем, когда та вела какой-то глубокомудрый спор с двумя учеными евнухами.

- О аллах, ты повредишь своему ребенку! - воскликнула одалиска.

- Уже слыхала это, - спокойно ответила Хуррем. - Ты что-то хотела?

- Хотела тебе показать одну изумительную вещь.

- Приди потом. Видишь, я занята.

- Эта вещь от его величества султана.

Хуррем сделала знак евнухам, чтобы они вышли. Глянула на Гульфем строго и недоверчиво:

- Ты не обманываешь? Действительно от его величества? Для кого же? Для меня?

- Не все же для тебя! Это уже для меня!

Стала разворачивать парчовый платок, вынула что-то маленькое, четырехугольное, показала черепаховую коробочку. Раскрыла, подала Хуррем.

- Погляди, какие жемчуга. Это подарок султана. Он прислал мне с Родоса.

- Тебе? - Хуррем не могла опомниться. В глазах у нее потемнело. Проклятие! Проклятие! - Почему же именно тебе?

- Потому, что я написала его величеству письмо о том, как я люблю его и рвусь душой и телом к его царственным следам.

- Ты написала? Разве ты умеешь писать или читать? Ты ведь не умеешь ничего!

- Я попросила уста-хатун, и она написала. И теперь я получила подарок. Погляди, какие жемчуга. Они розовые, как мои перси.

Хуррем ударила ее снизу по руке, жемчуг рассыпался по ковру. Гульфем с ужасом смотрела на пустую шкатулку.

- Что ты наделала?! Как ты смела?! Подарок падишаха!

Хуррем хлопнула в ладоши, когда служанки возникли в дверях, указала на ковер:

- Возьмите венички и подметите. Повыметайте все, что здесь есть.

- Тебя накажут! - визжала Гульфем, падая на колени и торопливо собирая жемчуг. - Тебя накажут тяжко и жестоко!

- Уже наказана, - успокоила ее Хуррем, - наказана и давно. Разве ты можешь понять?