Вознесение

Снова султан не хотел видеть никого, кроме своей Хуррем, ночи проводил с нею, а дни отдавал заботам о справедливости, советовался с мудрецами об улучшении и утверждении законов, о войне больше не вспоминал, словно бы забыл, что его огромное войско, собранное лишь для новых и новых захватнических походов, немедленно распадется, как только остановится в своих грабежах. Когда на диване пузатый Ахмед-паша, который, расталкивая всех, рвался к званию великого визиря, кричал, что пора выступать в новый поход, султан спокойно говорил:

- Пусть уляжется пыль.

- Какая пыль? - таращился, не понимая, на членов дивана Ахмед-паша.

- От великих походов Повелителя Века, - спокойно усмехался старый Пири Мехмед-паша.

- Разве новый караван должен ждать, пока засохнет верблюжий помет после каравана старого? - не унимался воинственный Ахмед-паша.

Султан хмуро одергивал нетерпеливого визиря:

- Трава, которая растет слишком быстро, никнет от собственной тяжести.

Если беспорядок воцарился даже в диване, то могла ли быть речь о порядке в державе? Восточные провинции, где зверолютый Ферхад-паша, уничтожая бунтовщиков, вырубил даже грудных младенцев, восставали беспрерывно, тянулись к кызылбашам. Из Египта пришлось вернуть в Стамбул Мустафа-пашу, за которого назойливо хлопотала Сулейманова сестра Хафиза, и теперь там снова возродилась мамелюкская угроза. Великий визирь Пири Мехмед все чаяния возлагал на закон, а нужна была еще и сила. Государственную печать должна держать рука, которая так же умело держит и меч. Но где она, та рука? Пири Мехмед, взяв себе тахаллус[65] Ремзи, то есть Загадочный, сочинял мистические стихи, находя в них убежище для своей усталой души. На диване рядом с молодым султаном и полными сил сорокалетними визирями он выглядел изнеможенным, равнодушным, старым. Сулейман всякий раз становился свидетелем ожесточенных столкновений между Ахмед-пашой и великим визирем. Два султанских зятя - Мустафа-паша и Ферхад-паша - выжидали, чем все это кончится, хотя каждый из них готов был, улучив момент, прыгнуть и вырвать державную печать из старческих рук Пири Мехмеда. Сорок лет - рубеж для мужчины. Если ничего не достиг, уже и не достигнешь, ибо добывается все в жизни саблей, а саблю рука держит, лишь пока крепка.

- Кто сравнивает гнилое высокое дерево с деревом, укрытым густыми ветвями? - восклицал Ахмед-паша, запихивая себе за широченную спину чуть не с десяток парчовых султанских подушек. - Если у человека меч уже не может быть мокрым от крови, ни даже от пота, то как может такой человек держать в руке державную печать?

- Я повод, коего слушаются верблюд и всадник, - спокойно отвечал великий визирь. - А кто ты?

- А я тот, кто разрубает поводья и лишает тебя сна.

- Где ты оставил свиней своей матери? - намекая на христианское происхождение этого эджнеми-чужака, язвительно спрашивал Пири Мехмед.

- Они пасутся с ослами твоей матери, и когда мы пойдем на пастбище, то увидим тебя среди них.

Ибрагим, сопровождавший султана повсюду, на диване не вмешивался в распри, был сдержан и внимателен со всеми, сидел тихо, только слушал, учтиво улыбался, изо всех сил выказывая незаинтересованность. А сам тревожился больше и больше, чувствуя, что вскоре должно произойти нечто важное, но где и что, не знал даже он, поскольку Сулейман не делился своими намерениями ни с кем. Может, с Хуррем? Но она оттолкнула Ибрагима грубо и безжалостно. С валиде? Слухи противоречили и этому предположению. После Родоса Сулейман сделал для валиде единственную уступку - вернул в Стамбул Чобана Мустафа-пашу. Но все равно следовало заручиться поддержкой султановой матери, ибо только она знала тайну Хуррем и так же, как и молодая султанша, держала судьбу любимца султана в своих руках.

Ибрагим попросился через кизляр-агу на разговор к валиде, и султанская мать приняла его уже на следующий день, но когда он начал было о том, как подарил когда-то для Баб-ус-сааде рабыню-украинку, глянула на него внимательно, шевельнула темными устами почти презрительно:

- Я не помню этого.

Ибрагиму изменила его выдержка, он почти закричал:

- Ваше величество! Как вы могли забыть? Я предложил вам. Посоветовался с вами. И вы...

- Не помню этого, - холодно повторила валиде, закрывая лицо белым яшмаком и как бы отгораживаясь от грека.

Ибрагим понял, что не может уйти так от этой загадочной женщины. Ухватился, как за якорь спасения, за слова из Корана:

- Сказано: "Если у них нет свидетелей, кроме самих себя, то свидетельство каждого из них - четыре свидетельства Аллахом, что он правдив".

- "А пятое, - словами Корана ответила валиде, - что проклятие Аллаха на нем, если он лжец".

- Ваше величество, мной руководили любовь и преданность к падишаху.

- Этого я не помню, - упрямо повторяла темногубая женщина, не давая Ибрагиму приблизиться к ней в своей искренности ни на пядь.

- Только любовь и преданность, ваше величество, только любовь...