Вознесение

– Великий патриарх, любя прошу, не мужиковствуй! – вдруг решительно выпалил монах, вздернул головенку. Тихой-тихой, а тут как под ребро петуха вздрючили. Никон с особенным любопытством взглянул на Мардария. – Святый, что же ты роняешь себя пред временниками? Гостюют всякие днями, а то и седьмицами, наш хлеб едят, твоим вещим словом окормляются, а после за твоей спиной несут про тебя всякий вздор: де, церкви не чтишь, царя поносишь и баб блудишь. Враки ведь все! Мне ли не знать!

Никон не стал допирать, на кого ссылается келейник; и верно, что по смерти царя много шляется путевого народу, да и в братии шатания, и некоторые уже покинули старца, ушли в Белозерье. А там-то рады наговорам, ужо помоют косточки невольнику: то-то икается...

– А ты чужого сору не собирай, – сурово сказал Никон. Будто не дошло, о чем речь ведет Мардарий. – Из Москвы сплетки? От братьев Лопухиных? Иль при них что лишку сболтнул? Дак то с великого горя. Сам помнишь... Иль кто из моих наушает? Показывают на Иону, да я что-то не верю... Но ты сору не выметай и не сбирай, не мне его знать. Без греха рожи не износишь, а что лишнее наплетут, дак ко мне не липнет...

– А я и не собираю, батько.

– Вот и не сбирай... Слушай, а с чего ты вдруг взял, такой разумник, что я мужиковствую? И слово-то выдумал, как филозоп запешный. Мужи-ков-ствую. Ха-ха... Сынок, да просто старый я стал дрын, окривел на два глаза, охромел на обе ноги, руки будто решето, а за плечами горб. Вот и не видкий, ничего меня не личит, лепости во мне нет. А вы, сукины дети, любите видких, идолов лепите, чтобы поклоняться. Ох-те мне, и что на вас наслать? Какую грозу?

Никон помолчал, пожевал тухлыми в пятнах губами, глядя куда-то поверх острой головенки монаха, в которой, ишь ли, оказывается, варилась несуетная мысль. Но не дождался от Мардария возражений и продолжил со смирением, странно заискивая перед келейником:

– Нет, я не мужиковствую. Но я сын хрестьянский. Я только образом Христос, а плотью-то мужик. Может, я мужицкий Христос? И чего мне стыдиться, что я мужик, б... сын? Меня однажды собинный друг Алексей Михайлович такочки обозвал, осердясь: де ты, Никон, б... сын. И я тогда по глупости обиделся на него. А сейчас думаю: дурак был, на что обижался-то? Хрестьянин я, значит, крест на раменах несу, его страсти терплю. Потому я мужика и чту, и величаю пред иными, и в обиду не даваю. Вот посмотри, Мардарий, на руки мои, есть ли в них что господское? Коряги еловые, а не руки, но сколько знатных людей целовали их; сколько раз государь лобызал и уливал слезами; сколько народу благословили они, осенили знаменем, скольким священцам вбивали науку, боярам грозили, давали острастки, монахов лупили шелепом, абы плетью. И не чудно ли то? Вот эти каравые, как древесные коренья, руки, бывало, далеко простирались над Русью, под эту десницу вставали полки, что шли после под Варшаву и Вильну, Стокгольм и Киев. Но ни разу я и пальцем не обидел мужика. Чего не было, того не было. – Никон вдруг смутился, но не от похвальбы, а ему нечаянно вспомнилось полузабытое. – Ну раз ежли. Помню, бил одного рыбаря плетью. Так уж крепко он тогда досадил мне...

А нынче-то ничего во мне от мужика не осталось, одна каравость да нос дулей до губы. Рак-каркун, пятюсь задом от смерти ли, иль от лишней досады. Раньше рогозницы с солью на семь пуд бегом таскал на насаду, аж сходни гнулись. А мужики-то под мышки хватали по два куля разом, по одному зазорно было...

Вздохнул Никон: сколько похвалебного из своих забот мог бы вспомнить русский патриарх на десятой той седьмице, но отчего-то особенно почестными и достойными оказались простые житейские случаи, и вокруг них, самых-то обыденных, и выстроилась вся видимая его судьба.