Вознесенский. Я тебя никогда не забуду

В час отлива, возле чайной
Я лежал в ночи печальной,
Говорил друзьям об Озе и величье бытия,
Но внезапно черный ворон
Примешался к разговорам,
Вспыхнув синими очами,
Он сказал: «А на фига?!»

Я стоял за кулисами и слушал… В душе рождались воспоминания, собственные ассоциации… Представил себе чайную на берегу моря или океана, накатывающие волны, шум прибоя, крики чаек, одинокое одноэтажное здание с двускатной крышей и тремя фронтонами. Два фронтона по торцам здания, а один в центре, над входом – на нем вывеска «Чайная». Само здание желтое с белыми пилястрами по углам, только что выбеленное. И вдруг начинается отлив… Когда начался отлив, люди побежали в чайную, чтобы занять очередь, взять в разлив граммов 150 водочки, а на закуску поджарку, хотя в ней одно сало… На улице жара, а в чайной душно. Пахло свежей известковой побелкой и жареным луком…

И тут же, возле чайной, в тени под эвкалиптом лежит в тоске печальной сам Вознесенский в белом костюме и шарфике, в черной широкополой шляпе, несмотря на жару, и разговаривает с какой-то птицей, невесть откуда взявшейся. Люди выходили из заведения, подходили к поэту, и он им рассказывал про Зою и о том, как ему хорошо живется, что даже пить не хочется.

«И почему, – думал я, – не написать: «В час разлива, возле чайной…», ведь в час разлива можно было зайти в чайную, подойти к прилавку, заказать стопку-другую водки в разлив, отмеренной продавщицей в белом накрахмаленном кокошнике в специальный мерник и перелитой в граненый стакан, эскиз которого сделала сама Вера Мухина. Здесь же у стойки заказать какую-либо закуску и, отоварившись, отойти к алюминиевому столику с пластмассовой столешницей. И так повторять много раз, пока тебя не разбудят и не скажут, что отлив прекратился и чайная закрывается. В проушины стального засова повесят амбарный замок и контрольный замок с проложенной белой бумажкой, на которой распишется завчайной и поставит общепитовскую печать. Утром завчайной придет проверит, не продырявлена ли бумажка ключом или отмычкой, та самая ли эта бумажка с хозяйской подписью и печатью, и откроет заведение. И все пойдет по кругу, а Андрей Андреевич Вознесенский будет продолжать и продолжать рассказывать про Зою и Н. С. Хрущева, невзирая на наглую, черную птицу с синими глазами и не обращая внимания на то, что недалеко от места их беседы кого-то мутит и выворачивает наизнанку.

Никогда не видел черных птиц с синими глазами! Впрочем, я не орнитолог.

Вспомнился Эдгар Алан По в переводе М. Донского:

Раз в тоскливый час полночный я искал основы прочной
Для своих мечтаний – в дебрях философского труда.
Истомлен пустой работой, я поник, сморен дремотой,
Вдруг – негромко стукнул кто-то. Словно стукнул в дверь…
Да, да!
«Верно, гость, – пробормотал я, – гость стучится в дверь.
Да, да!
Гость пожаловал сюда».
…
И с улыбкой, как вначале, я, очнувшись от печали,
Кресло к Ворону подвинул, глядя на него в упор,
Сел на бархате лиловом в размышлении суровом,
Что хотел сказать тем словом Ворон, вещий с давних пор,
Что пророчил мне угрюмо Ворон, вещий с давних пор,
Хриплым карком: «Nevermore».

(Это уже перевод М. Зенкевича)

Зал затих и слушал с замиранием все, что Он читал. Он читал о том, как на перекрестке на Купавну бьют женщину:

Бьют женщину. Блестит белок.
В машине темень и жара.
И бьются ноги в потолок,
Как белые прожектора!

Бьют женщину. Так бьют рабынь.

Она в заплаканной красе
срывает ручку как рубильник,
выбрасываясь на шоссе!
И взвизгивали тормоза.
К ней подбегали, тормоша.
И волочили и лупили
лицом по лугу и крапиве…
Подонок, как он бил подробно,
стиляга, Чайльд-Гарольд, битюг!
Вонзался в дышащие ребра
ботинок узкий, как утюг.